Знахаря было не узнать. Его брови сошлись над переносицей, губы сжались, а его руки бьши расставлены ладонями вовне на уровне плеч наподобие листьев лотоса. Все его внимание, казалось, было сосредоточено на мече Дотанагелы, который уже был извлечен из ножен и теперь был уперт острием в землю, Эгину хватило сообразительности воздержаться от вопросов, хотя многие, слишком многие вопросы саднили в мозгу и жгли язык. Например, отчего эти кони скачут круп к крупу, хотя на них нет седоков. Отчего они не оседланы, хотя и взнузданы, а гривы их богато украшены чем-то пестрым ― лентами, бусинами, цветами? Да и что это вообще за странные кони ― Эгин был готов биться об заклад, что никогда не видел похожих тварей ни в Варане, ни за его пределами. Длиннющие ноги с пучками рыжей шерсти возле бабок, широченные копыта, тощие крупы и длинные узкие морды с непостижимо странными глазами. «Что это у них с глазами, Шотор?» ― почему-то именно этот вопрос больше всего хотелось задать Знахарю, и воздержание от которого вызывало то, все нарастающее и нарастающее с каждой минутой беспокойство. Эгину даже начало казаться, что, знай он совершенно точно, что это за диковинные твари, не столько уродливые, сколь необычные, на душе у него сразу просветлело бы, а от тревоги не осталось бы и следа. Сознаться себе в том, что это самообман, у Эгина, как ни странно, не хватило духу.
– Пора, пар-арценц, пора! ― громко и внятно сказал Знахарь, и вены у него на лбу вздулись, словно по ним текла не кровь, а раскаленная сталь.
Всадники, а точнее, кони, были на расстоянии двух бросков копья.
Но Дотанагела, вопреки ожиданиям Эгина, не обернулся больше. «Наверное, чтобы никто не подумал, что ему тоже не по себе», ― отметил про себя
Эгин, когда Дотанагела поднял меч. Хотя сзади было видно плохо, Эгин догадался, что пар-арценц целует лезвие чуть выше гарды ― что-то подобное делали рах-саванны, когда их посвящали в аррумы. Зачем ― непонятно. А еще ― произносили клятвы. Интересно, будет ли пар-арценц… у Эгина похолодело сердце, когда он сознался себе в том, что готов думать о чем угодно и вспоминать хоть о потере девственности, лишь бы не смотреть на дорогу, по которой уже не рысью, а шагом шли кони ― все как один огненно-рыжей масти с белыми гривами.
И тут раздался голос Дотанагелы. То есть Эгин знал умом, что это говорит он, то есть что это говорят уста пар-арценца, а не камни под его ногами. Хотя и такой возможности теперь, прожив последнюю неделю, он исключить не мог.
– Симманаин ка геаннаин-кага! ― вот что сказал Дотанагела, и был понят.
Эгин, к собственному стыду, к собственному восхищению, изумлению, устрашению и омерзению (опять же собственному), понял сказанное, хотя как офицер Свода Равновесия осознавал, что Дотанагела говорит на истинном наречии Хуммера, за одно упоминание о котором в Варане полагался холодный погреб сроком от полутора до двух лет. И хотя он давно подозревал, что на начальство Опоры Писаний (которое нередко имеет дело с текстами, писанными на истинном наречии Хуммера) такие законы не распространяются, он был все равно польщен. Еще одно его предположение подтвердилось. Вдобавок это была одна из немногих фраз, смысл которых Эгин узнал случайно, запомнил надолго и которую он тщетно пытался вытравить из памяти. Но чем больше он старался, тем глубже въедалось в мозг это «симманаин ка…». В переводе на варан-ский это значило всего лишь:
– Мой меч есть центр того круга, что не имеет окружности! ― И меч отозвался пар-арценцу легкой, но пронизывающей все идея до самого горизонта вибрацией.
Знахарь заметил, что пока безобидная с виду фраза рокотала в горниле истинного наречия Хуммера, кони остановились и какое-то время не двигались с места. Знахарь нервически хмыкнул, а Эгин, ошарашенный и обескураженный, стоял, широко расставив ноги, и глядел на коней. Он был не в силах оторвать взгляд от чего-то, что, разумеется, находилось во внешнем мире, но переворачивало вверх тормашками внутренний.
Эгин смотрел на коней. И на их рыжие глазастые морды. Только вот глаз у них не было. Вместо глаз у всех троих были толстые мутно-белые или, скорее, гнойно-желтые бельма. А сверху, поверх них, чьей-то неумелой, но старательной рукой были нарисованы лазурно-синие семиконечные звезды с охряно-желты-ми точками в середине. И ресницы. Ресницы тоже были нарисованными.
– Всем закрыть глаза и лечь на землю! ― это был голос Самеллана.
Но Эгин не обернулся, чтобы посмотреть, выполнено ли приказание капитана. Отчего-то он был уверен: к нему это не относится, а потому продолжал стоять, словно заколдованный. Словно каменный столб. Словно бы бросая вызов происходящему. Словно бы посягая на мощь Знахаря и бесстрашие Дотанагелы. Посягая на то, чтобы быть непобедимым.
Истинное наречие Хуммера лилось теперь над рыбацкими хижинами и сотрясало горы, нависающие над морем. Эгин не понимал ничего, кроме того, что он должен стоять и смотреть, ибо не простит себе этой трусости. Ибо если он не увидит Солнечной Черты наяву, если он отведет взгляд от коней с нарисованными глазами, он перестанет быть рах-саванном. Не рахсаванном для Свода Равновесия. Но рах-саванном для самого себя.
Отчитав положенные заклинания, Дотанагела сделал еще несколько шагов навстречу всадникам. Он очертил мечом полукружие, и земля перед ним загорелась. Да, это была Солнечная Черта. Но бушевало в ней не то ласковое оранжевое пламя, которое воспламеняет фитиль масляного светильника. И даже не то малиновое, что рождалось под кресалом наставника во дни сурового эгинового детства. То было пламя иного цвета и сущности. Иной природы. Языки его были желто-голубыми, а искры, снопом полетевшие вверх, когда занялась трава, ― изумрудными. Знахарь с облегчением выдохнул. Похоже, он не просто верил в Солнечную Черту, но еще и возлагал на нее надежды.
Черта обняла стоящего с мечом наголо Дотанагелу чем-то вроде горящей подковы. По высоте пламя ее доходило Дотанагеле до щиколоток, а ширина Солнечной Черты была не менее трех локтей. Отчего она такая широкая? Или недостаточно широкая? ― мысленно празднословил Эгин, просто для того, чтобы как-то успокоить ум, не желающий мириться с одним, считавшимся Эгином непререкаемым утверждением. Если Дотанагела и Знахарь верят в действенность Солнечной Черты и способны построить ее при помощи истинного наречия Хуммера, значит, они верят и в призраков.
– Лег бы ты, что ли? ― раздраженно сказал Знахарь, обернувшись к Эгину. ― Хотя нет, ― добавил он, складывая руки замком с выставленными в небо указательными пальцами. ― Кажется, теперь уже все равно…
«Все равно?» ― гулким эхом откликнулось в сознании Эгина, которое, как казалось, было во власти ледяного ветра.
