— Объект — во главе стола, — чревовещательски прошипел Константин Палыч. — Главный. Не пялься, ради Бога, не пялься…
Я отметил про себя это 'ради Бога': христиане среди хинко встречались редко. Потом я забыл обо всем.
Я увидел объект.
Когда-то, давным-давно мой отец хотел открыть свое дело. Нашел партнеров, снял мастерскую, закупил материалы, выбил лицензию на частное предпринимательство. Принял первый заказ. Стояли девяностые, денег не было, и вдруг они появились. Отец был счастлив. Недолго: спустя две недели в мастерскую зашли трое крепышей в спортивных костюмах. Их вел гигантский двуногий боров, стриженый под ноль. Боров заговорил с отцом. Боров сказал: 'Борзые, что ли, совсем, страх потеряли'. Боров сказал: 'Делиться надо, Христос велел'. Боров назвал такую сумму, о которой Христос, полагаю, даже не слышал никогда в своей святой нищей жизни. Отец вспылил. Я тогда был рядом. Меня закрыли в чулане, и я слышал, как мучили моего папу. Он произносил: 'э-эх, а', и 'х-хы', и 'у-в-в', и еще много разных звуков. Потом я услышал, что папа стал кашлять, со свистом, с нутряным клокотанием, и на это накладывались звуки ударов, сочные и гулкие. Тогда я заколотил ногами в дверь и закричал изо всех сил. Угрожал — смешно, глупо, по-детски — пока кто-то из бандитов не приоткрыл дверь чулана и не посмотрел внутрь. Только посмотрел. Черт его знает, что спасло мне жизнь в тот день. Я до смерти испугался и замолк. Даже, кажется, немного намочил штаны. Совсем чуть-чуть: я был храбрым мальчиком.
'Что поделаешь, Семен, — говорила мать, когда мы пришли к отцу в больницу. — Против лома нет приема. У них сила. У тебя семья. Будем жить, как жили… Потихоньку, помаленьку'.
А я вспоминал говорящего борова, у которого шея была толщиной с голову, и золотая цепь на шее — толщиной с палец. Я, слабый, глупый мальчишка, плакал от бессилия, оттого, что мой отец — не самый сильный мужчина на свете, оттого, что мир устроен для сволочей. Я думал: когда-нибудь я вырасту, встречу этого борова и убью его. Я знал, что этого никогда не будет.
Но я ошибся. Теперь боров сидел во главе длинного стола в роскошном конференц-зале и, ухмыляясь, слушал, что ему по очереди говорят собравшиеся хряки-шестерки. Сидел совсем близко, в паре метров от меня. Жирное, подлое, гнусное чудище. Сердце многорукого спрута.
Наши взгляды встретились.
Он долго изучал меня, потом открыл перекошенную пасть, повернулся к тем, кто стоял у него за спиной и поманил их. Двое в черном пригнулись, готовые выслушать его шепот.
И тут раздался взрыв. Он был такой громкий, что я оглох. Что-то брызнуло на лицо, на одежду. Я подумал, что наш план раскрыли, что это — какая-нибудь слезоточивая дрянь из аэрозольных баллонов, которой нас хотят обезвредить. Я зажмурился и поднес руки к лицу. Вокруг странно пахло, от рук пахло сильнее. Открыв глаза, я увидел, что руки мои — в крови. До плеч. Грудь была тоже забрызгана кровью, и что-то стекало по лицу. 'Сейчас умру', - подумалось с обидой. Кто-то сильный, жестокий схватил меня за шиворот и притиснул к полу. Я лежал без движения, а рядом лежала Мила, тоже вся в крови. Вдруг она улыбнулась и подмигнула. Стало очень страшно. До сих пор я ничего не слышал, но теперь — как из соседней комнаты — начали доноситься крики, грохот, сирена. Все громче и громче. Кто-то топтался возле самой моей головы, едва не наступая на лицо. Я видел носки ботинок, блестящие и тоже заляпанные кровью. Так продолжалось несколько минут, потом ботинки куда-то пропали, надо мной появился Константин Палыч и потянул за руку. Пальцы у него были жесткие, как плоскогубцы. Он ничего не кричал, лицо его оставалось спокойным. Когда я поднялся на ноги, он, почти касаясь губами моего уха, сказал: 'Уходим'. И тут же потащил куда-то. Я послушно побежал следом, но все-таки не выдержал и оглянулся. В зале царила суматоха, какие-то люди с пистолетами кричали друг на друга, а на столе, словно поверженное пугало, лежал тот, кого я ненавидел несколько минут назад. На месте лица у него были красные лохмотья. Так бывает, если лопнет по шву мягкая игрушка — лезут наружу клочья поролона, тряпки, лоскуты ватина. То же самое теперь виднелось там, где раньше была голова, только все было словно облито алой краской. Может быть, мне померещился весь этот кошмар, потому что через долю секунды Константин Палыч смачно, по-военному выругался и повлек меня за собой с утроенной силой. Мила бежала впереди. Охранники заступили нам дорогу — Константин Палыч что-то сказал негромко, и они отпрянули. 'Мерседес' уже урчал мотором. Мы запрыгнули внутрь, и машина понесла нас прочь.
Я откинулся на спинку и услышал, как что-то хрустит, словно полиэтилен. Подо мной и впрямь была полиэтиленовая пленка, она покрывала все сиденья. Сзади послышался щелчок зажигалки.
— Ванька, — сказал куратор водителю, — когда постелить успел?
— Так грохнуло нихреново, — ответил тот. — Я подумал, что лучше перебдеть, чем недобдеть. Потом с меня ведь спросят, почему обивка грязная.
— Молодец, — затягиваясь, похвалил Константин Палыч. — Ну, а кто у нас больше всех молодец, так это Тимофей. Просто классно. Говоришь, первый раз?
Я кивнул, глядя на дорогу. Меня вдруг затошнило.
— А что случилось-то? — спросила Мила. Она курила в окно, зажав сигарету в запачканных красным пальцах. — Такой грохот, я ничего не поняла.
— У охранника патроны взорвались в пушке, — объяснил куратор. — Совсем рядом, бедняга, стоял. Пополам вышло: ему в грудь, этому ушлепку в харю. Чисто сработано, ничего не скажешь. Жалко служивого, да ничего не попишешь. Могло быть хуже, между прочим, могло кучу народа зацепить, а вышло — как по заказу.
— Готов клиент, да? — спросила Мила буднично.
Константин Палыч хохотнул.
— Ты видела, что от него осталось? Полголовы будто кувалдой снесло. Фарш. Готов, не сомневайся. Вон, его морду — всю по нам размазало. Хорошо, одежка казенная. Жди премиальных, Тимоха, — и он хлопнул меня по плечу.
Под языком вдруг стало тесно от слюны, голова закружилась. Я сказал: 'Извините', наклонился, и меня вырвало прямо на коврик.
— Зараза, — сказал водитель. — Я же внизу ничего не постелил.
— Ну-у, дружок, — протянул Константин Палыч, — что ж ты не предупредил, что крови не переносишь? Придется тебе потренироваться. В прозекторской подежуришь месячишко — как рукой снимет.
Я дергался от сухих спазмов. Мясная, душная вонь стояла в салоне, но меня тошнило вовсе не от этого. Перед глазами плыли фотографии, десятки, сотни фотографий, черно-белые и цветные, яркие и поблекшие, гладкие и потрескавшиеся от старости. И на каждой фотографии вместо лица было разодранное месиво — будто кувалдой снесло, фарш, готов, не сомневайся. Меня выворачивало, пока водитель не сказал:
