Противник, находившийся на стороне добра, не жилец, подумал темный маг, оценив того с ног до головы. Цвет кожи приобрел заметную серость, красные веки прищуренных глаз ярко выделялись среди темных кругов на осунувшемся, саднившем порезами лице. Волшебник дрожал, едва стоя на ногах, и, согнувшись на сторону, зажимал измазанной в крови ладонью рану на бедре. На скулах шевелились желваки. Маг, щурясь от боли, заметно нервничал. Внимательнее присмотревшись к нему, Морсус понял, что его смутило, отчего он не поверил в стойкость инициированного перед своим заклятием.
«Вот ведь хитрец. Ну ничего. Пара пустяков…», — пронеслось в голове Морсуса. Он взмахнул ладонью с перстнем. И никак не ожидал, что противник среагирует раньше. Яркий свет выпущенной вспышки ослепил, встретившись с убийственным заклинанием, а вторая ударная волна впилась в него и скручивала все внутренности: очухавшийся Милиан и его ученик, не сговариваясь, поняли замысел друг друга — пока один отвлекал врага, второй уничтожал.
Мысли темного мага взметнулись. Взгляд застыл на Константине. Глаза подернулись пеленой. Он хотел что-то сказать, но задохнулся. Со стороны казалось, магия Жилы предает его: он погибал.
Тело рухнуло на пол. Какое-то время темный чародей неподвижно лежал ничком. Вдруг одежда на нем задымилась, туловище вспыхнуло зеленым ядовитым пламенем. Поверженный маг замерцал и рассыпался, под потолок потянулся коричневый дым. На том месте, где секунду назад лежало тело, остался переливчатый перстень, зеленый ядовитый цвет камня которого вскоре потух.
Милиан тяжело, со стоном перевернулся и сел, чуть не упав снова от накатившего головокружения. Подступала тошнота, тело будто отлили в гипсе: неприятное чувство, когда ты вроде цельный, но внутри всё уже раскрошено, и сто́ит только прикоснуться к чему-нибудь, как разлетишься на осколки под внешним давлением.
— Костя… Как ты… — переводя дух, стараясь не обращать внимание на боль и путаницу в мыслях, Улло посмотрел на ученика, которым теперь по праву мог гордиться.
Тот сумел одолеть сильнейшего мага Изнанки, хотя — Милиан знал — это стоило ему страшных физических и магических усилий. Трудно поверить, что Морсус побежден. Да… Даже не верится… Всё оказалось так легко. А до выяснения ли сейчас всех обстоятельств? Они остались живы — это главное.
Пожилой волшебник хотел скорее обнять инициированного. Он благодарно и гордо посмотрел ему в лицо — и ужаснулся.
Это был не сам Константин. Это был его клон.
Невероятно. Чтобы овладеть способностью создавать клона, свою точную и идеальную копию, нужно приложить большие усилия и тщательно готовиться к этому. У Константина же не было столько времени, сил и возможностей. Он впервые взял в руки палочку лишь четыре месяца назад. Когда он успел? Как смог?
Но глаза Милиана говорили обратное. На него смотрели темно-сиреневые радужки — признак клона. Что же с самим Костей? Где он? Жив ли?
Улло охватила невероятная тревога. Сердце сбилось с ритма, он со смесью страха и отчаяния, тяжело дыша от волнения, смотрел на клон Константина. Тот слабо улыбнулся и растворился в воздухе.
— Константин! — Милиан встал на ноги. Нешуточные переживания и страх за ученика придали ему сил, подстегивали. — Отзовись! Костя!
В надежде увидеть молодого волшебника живым, бессильный перед обстоятельствами, что могут вскрыться, Улло нетвердой походкой, держась за разрушенные стены и колонны, направился к выходу, к упавшим с проема шторам, откуда не было никакого движения и не доносилось ни малейшего звука. Направился к выходу, куда убегал инициированный.
— Костя…
Сердце Улло упало. Он молил небеса, чтобы всё обошлось.
***
Следующие часы я помню крайне плохо, почти ничего. Сплошные обрывки. Звуки… голоса… вспышки…
Самое первое воспоминание — еще тогда, сразу после окончившегося боя, кажется. Тьма передо мной расступается, проскальзывают светлые полосы. На несколько коротких мгновений я усилием воли открываю глаза. Не чувствую, не разбираю, не слышу, не обдумываю — лишь вижу: склоненное надо мной, полное тревоги и страха лицо Милиана. Он держит мою голову и, наверное, зовет: его рот широко открывается и по губам можно прочесть, что он говорит, но я не пытаюсь. Моя нога взрывается болью, и я вновь отключаюсь.
Проносятся неразборчивые потоки каких-то воспоминаний: что были, что не были, кто сейчас разберет. Я лечу между ними.
Второй раз очнулся от визга. Голосили какие-то люди: мужчины, женщины. Двое из них, один тоненький, детский, и женский, тревожный и плачущий, кажутся смутно знакомыми. Пахнуло чистым, дезинфицируемым помещением, где ярко слепит лампа. Мелькнули какие-то лица. Мне даже на какую-то секунду показалось, что среди них была моя Лиза…
И опять тишина. В ушах — пробки. Глаза покрыли темной плотной повязкой, толкнули в спину, и вперед приходится идти лишь на ощупь, вытянув руки и осторожно ступая, прощупывая носком туфли каждый сантиметр.
Где-то тикает. Что-то тонкое, невесомое, теплое касается моего лица. Темную повязку медленно снимают с глаз.
Я смутно, на свое удивление разбираю лицо Улло. А может, мне кажется, что он здесь? В любом случае его присутствие — уже в высшей степени бред. Надо избавиться от бреда в моей жизни, его и так стало много в последние недели…
Щелчок пальцами. Я снова во мраке…
Окончательно проснулся, когда за окнами день клонился к вечеру. Больные, сухие, едва приоткрытые глаза не пришлось щурить: жалюзи на окнах сдвинуты, а солнце уходило за вечерние облака. Очнувшись, попытался понять, в какой больнице — а было безоговорочно ясно, что нахожусь в лечебном учреждении — я лежу, какого мира: своего, земного, или другого, волшебного. Но ничего не прояснилось, поскольку я не знал, выглядят ли больницы в Изнанке точно так же, как наши. Но если это и оказывается чародейской лечебницей, что ж, надо тогда выяснить, каким именно способом меня лечили. Я ведь надеюсь, меня излечили?
Поморгал, надеясь нагнать влагу и избавиться от сухости в глазах, и покрутил глазными яблоками, обозревая пространство.
Светлые стены, пустующая банкетка и тумба, зеркало у стены напротив. Слева — непрозрачная занавеска, отделяющая больничное место другого пациента: медицинские аппараты были активны, судя по звукам — кто-то лежал в палате помимо меня. У изголовья на моей стороне — монитор контроля состояния; аппарат негромко пикал. На груди крепились присоски, подведенные проводами к аппарату. Из вены торчал катетер, а у тумбы стояла капельница. Палец сдавливал пульсоксиметр. Чувствуя дрожь во всем теле, ощущая, как ноют мышцы, я медленно и тяжело приподнялся на кровати, опираясь о локоть слабой руки с катетером, и другой рукой сдвинул в сторону одеяло, чтобы посмотреть на раненую ногу. Она была на месте, мне ее не ампутировали (да, я даже такое с ужаса допустил). Правда, место ранения сильно кололо, ныло, а всё бедро, от колена до ягодичной мышцы, в бинтах. Интересно, мне серьезная операция потребовалась? Была ли задета кость? Или меня просто зашили? Кошмар. Сколько нехороших событий…
Дверную ручку со стороны коридора повернули, и дверь стала открываться. Я лег обратно на спину и быстро накинул одеяло. На мне был один послеоперационный халат. Интересно, сколько я здесь уже лежу?
Дверь отворилась, через секунду вошла медсестра и увидела, что я не сплю и лежу, глядя на нее, строя из себя несчастного и замученного. Какого же было мое удивление, как вслед за медсестрой, когда она шепотом дала добро входить, в палату буквально ворвались мои родители. Я чуть не подпрыгнул. Тело как-то сразу резко пришло в тонус, на какие-то мгновения всю боль как рукой сняло. Значит, я дома, на своей родной московской стороне.
Но в следующую секунду радость сменилась печалью: мне стало тоскливо, что мои родители видят меня, своего сына, покалеченным и израненным. Им пришлось перенести столько душевных страданий и боли, которые наверняка были сильнее моих физических, когда они узнали (интересно, как обо всём этом и кто им сообщил?), что со мной злоключилось. Надо показать им, что со мной всё хорошо, даже когда сейчас мне плохо.
