Айменел, оруженосец государя Финрода, разделял с Гили его работу, хотя работы этой было всего ничего. Быть слугой у эльфов и у подражающего эльфам Берена оказалось необременительно. Вдвоем они нашли подходящее место для костра, срезали дерн, подтащили туда седла — сиденья. Спутанные кони кучкой держались неподалеку, и Гили вспомнил, как, расседлывая, Айменел говорил с ними. Нет, и Гили говорил, при виде таких лошадок слова вроде «хороший мой, сивка, красавец мой писаный» сами просились на язык. Но ей же ей, когда с конями говорил Айменел, они его понимали! Айменел не понимал человеческого языка. По внешности эльфа ничего сказать нельзя, но у Гили возникла стойкая мысль, что по эльфийским меркам он тоже еще мальчишка. Сходились они с Гили на синдарин, хотя из этого наречия Гили понимал едва ли каждое третье слово.
Они пособирали еще хвороста, не отходя далеко, и так чтобы один все время оставался на стоянке, а потом вернулись и стали ждать остальных.
Гили чувствовал себя в присутствии эльфов как деревянный, но опять-таки недолго: они были очень простые, без всякого чванства; и одновременно — ну, никак же невозможно было с ними сойтись на то расстояние, на которое может подпустить к себе человек: назвать, скажем, Вилварина по-простецки Уиллом, а Нэндила — Нэдом, хлопнуть по плечу… Не то чтобы они этого не позволили — а вот даже мысль о таком казалась невместной. Что там Вилварин или Нэндил; к мальчишке Айменелу с таким приблизиться было нельзя. Нолдор. Премудрые эльфы. Дивный Народ…
И все же страха было не изжить. Потому что в Таргелионе за Нолдор закрепилось и другое имя: Проклятый Народ.
Гили не решался расспросить об этом Берена, особенно сейчас, но все-таки ему страшно интересно было, какова доля правды в страшных сказках, передаваемых из поколения в поколение: будто там, за краем заката, совершили Премудрые какое-то страшное злодеяние, и были изгнаны в смертные земли, чтобы вести войну с Черным Властелином; вот когда они победят в этой войне, тогда позволено им будет вернуться…
Лес ожил короткой птичьей перекличкой. Где-то неподалеку послышался плеск.
Солнце уже коснулось верхушек деревьев, когда эльфы вернулись. Нэндил и Берен были мокрые и добыли селезня; у Эллуина был заяц, здоровенный русак.
— Хорошо иметь собаку, — сказал Берен, бросая на траву убитую птицу и сапоги.
— Хоршо уметь плавать, — сверкнул зубами Нэндил. — Или не стрелять в плывущую птицу.
— Я не такой искусный стрелок, чтобы нарочно спугнуть ее и бить влет.
— Можно было дать выстрелить мне.
— А как же гордыня людская?
— Ты в полной мере потешил ее, стоя по горло в холодной воде?
— Уф-ф! — Берен передернул плечами. — Я же не знал, что там так глубоко сразу у берега.
— Ты не умеешь плавать? — удивился Аэглос.
— Если ты побьешься об заклад, кто пойдет ко дну раньше, я или топор, смело ставь на меня.
Айменел и Эллуин взялись за разделку добычи. Оруженосец Финрода глянул на Гили и что-то сказал.
— Он просит тебя пойти на берег и накопать глины. Держи, — Берен протянул мальчику нож и вернулся к разговору: — В свое оправдание могу сказать, что у нас там негде особенно учиться: летом все речки курице по колено, а весной, когда они вздуваются от дождей, в воду полезет только сумасшедший.
Гили принес немаленький пласт глины. Вдвоем с Айменелом они принялись разминать его и обмазывать выпотрошенную птицу. Потом селезня уложили в ямку для костра, набросали сверху собранного хвороста и веток и развели огонь. Гили думал, что это будет сделано каким-то волшебством, но Лауральдо вытащил самый прозаический трут и обыкновеннейшее кресало. Когда костер затеплился, Берен и Эллуин, затесав рогатые слеги, воткнули их в землю по сторонам от огня и Эллуин пристроил над костром освежеванного зайца.
Стемнело. Звезды крупной солью рассыпались в зените, на севере висела Валакирка, Телумехтар занес свой звездный меч над далекими уже западными отрогами Андрам, скрывавшими таинственный Нарготронд. Над ручьем поплыл голос флейты, мелодию подхватила лютня. Эльфы запели.
Язык был совсем незнаком Гили — то был не Синдарин, а Квэньа, язык Валинора. Известных слов почти не попадалось — да они были и не нужны, слова. И без слов было ясно, что печальна, печальна эта песня. Высоко и прекрасно было то, что певец утратил — так высоко и прекрасно, что само воспоминание о потерянном уже драгоценно. И все же — невосполнима утрата, и хотя есть надежда на возвращение, и оттого печаль светла — утраченное вернется преображенным, а значит — немного иным, не совсем таким, каким было потеряно…
Мириэль, — повторялось в припеве. Мириэль — это имя? Название? Что это значит? Гили так и стоял возле лошадей — когда Берен резко встал и мимо него прошагал к ручью. Перешел его вброд и пошел по траве, быстро, размашисто… Трава серебрилась в лунном свете — и его было отлично видно. Отмахав по поляне шагов с пятьдесят, он сел в траву, потом лег — лицом вниз.
Гили не знал, что и делать. Ему плохо? Идти за ним?
Он шагнул к ручью.
— Avacare! — Айменел удержал его за руку. — Lendero.
— Он мне теперь хозяин, — Гили неуверенно высвободил руку. — А ну как с ним худо?
Айменел покачал головой, вспыхнула алым бликом серьга из граната.
— Vaque.
Он снова решительно взял Гили за руку и подвел к костру. Последний куплет отзвучал, песня смолкла.
— Плач Финвэ по Мириэль, — объяснил Финрод, не дожидаясь вопроса, когда Гили сел на расстеленный плащ рядом с Айменелом. — Финвэ был наш король там, в Валиноре, Благословенной Земле. Мириэль была матерью Феанаро. Родив его, она отдала ему все силы — и уснула в садах Лориена вечным сном.
— Умерла? — Гили словно в сердце укололи. Выходит, и у них там тоже умирают, и у них есть боль и печаль. — Жалость-то какая… У меня старшая сестра тоже вроде как от горячки после родов померла. Когда молодка умирает, хуже нет. Разве что если ребенок. Наверное, Финвэ сильно убивался по ней, раз такую песню сложил.
— Спасибо, — улыбнулся король. — Это не он сложил песню, а его внук Маглор, сын Феанаро.
— Маглор? Бледный Господин? — удивился Гили. Живя в Таргелионе, он ни разу не встретился с господином своих мест лордом Маглором Песнопевцем.
Гили внезапно овладело пронзительное чувство: словно с крутого берега он заглянул в воду озера, а она — прозрачная-прозрачная, виден каждый камешек на дне; и все же дно так недостижимо далеко, хотя те же солнечные лучи, что согревают тебя, пронзают и холодный хрусталь воды, приближая галечную мозаику к тебе, позволяя разглядеть ее ясно-ясно… И сама вода, она разделяет тебя и дно — и соединяет одновременно… Странным, странным и непонятным было чувство, родившееся у Гили в груди, краткое, но сильное, и одним словом его не передать, но словно весь мир он услышал и постиг разом — и был един с миром. Не это ли чувство погнало князя на тот берег, заставило упасть лицом в траву? Не это, — подсказал Гили кто-то внутри него.
