— Будет и муж на том пути. Воин, а как иначе! Зара редко ошибается.
— А еще что будет? — осмелев, спрашивает девчонка.
— Как у всех, дитя, как у всех, кто не боится идти. Друзья и враги, битвы и смерти, победы и поражения. Много потерь и совсем немного приобретений, но таких, которые стоят заплаченной цены. Что, не понимаешь?
— Нет…
— Ничего. Я стара, дитя, и вот что я тебе скажу: мало толку в предсказаниях. Все, что нужно, — идти за своей судьбой и не бояться пути. Придет время, ты поймешь. Ступай, дитя, я устала.
— О-ола-а! — Мамин окрик святотатственно врывается в сумрак и тишину храма. — Где тебя бесы носят, шалопайка!
— Ступай. — Ладонь предсказательницы скользит по лбу девочки. — Благословляю тебя, дитя.
— Она хочет, чтобы сбылось, — вплелся в видение отрешенный голос шаманки. — Она видела много судеб, добрых и злых, но только один дар. Она думала о тебе, умирая, просила за тебя вашего бога. Ты помнишь ее?
— Да, — прошептала Паола. — Предсказание забыла, а ее помню. Я приходила к ней проститься, когда учитель Ольрик нашел меня и взял с собой. А она болела, и меня к ней не пустили.
— Смотри дальше.
Вьется дым, дымом пахнет воздух: за городской стеной костры, там стали лагерем воины императора. Последняя остановка перед дикими землями.
— Ола, значит? — Рядом с мамой, по-хозяйски утвердив ладонь на ее пышном бедре, незнакомый солдат, кряжистый, вислоусый, в красивом полосатом камзоле и широченных штанах. — А я Густав, будем знакомы. — Расправляет усы, хмыкает, приосанивается. — Какая-то ты, Ола, мелкая. Худая, костлявая, попадешь орку на зуб, он тебя и не распробует.
Девчонка смеется. Густав ей нравится, у него чуть хрипловатый голос, шалые бесовские глаза и незлая усмешка. И мама с ним рядом улыбается.
— Ты будешь моим папой? — ляпает Ола. Мама запрещает ей говорить такое чужим мужчинам, да Ола и сама не говорит давно уже, но…
Крепкие ладони подхватывают за бока, Ола довольно визжит: Густав сажает ее на плечо. Высоко! Она боится высоты, совсем немного, но боится, и потому крепко вцепляется одной рукой в воротник Густава, а другой — в его широкое запястье.
— Не трусь, — смеется он, — держу.
Так они идут до самого дома. Ола смотрит с высоты на знакомую до последнего камня улицу, но все кажется другим. Ей весело и уже почти совсем не страшно. Густав о чем-то тихо переговаривается с мамой; а у их крыльца, ссадив Олу на верхнюю ступеньку, садится рядом с ней и говорит:
— Я хочу быть твоим папой, кроха. И мамка твоя не против. Вот вернусь из похода, и… Будешь ждать?
— Да, — шепчет Ола и обнимает его крепко-крепко. От него густо пахнет лошадьми, кожей и дегтем, усы щекочут кожу, широкая ладонь осторожно, едва касаясь, гладит спину… С ним очень-очень-очень хорошо. — Буду, — повторяет Ола и добавляет: — Папа.
— Я его ждала, — шепчет Паола, — так ждала. Мы обе с мамой ждали. Нам сказали потом, его орки изрубили.
— Он стал тебе хорошим отцом, он так хотел дочку. — Голос Сай похож на шелест ветра в листве. — Ты знаешь теперь, он сдержал обещание. Вернулся к тебе и защищал тебя.
— Никогда больше, — шепчет Паола, — никогда не назову себя безотцовщиной. Никогда-никогда-никогда, слышишь, папа?
— А вот и третий. — Шаманка берет ее за плечи и разворачивает, слегка подталкивая… куда? К запаху дыма, к треску дров в очаге. — Третья.
Темная комнатушка, стол, сундук, полка с глиняной посудой. Женщина в темном платье, в накинутом на плечи пуховом платке, греет руки над очагом.
— Мама?..
Она оборачивается резко, роняя платок. Но — Паола понимает это сразу — не видит гостью. Вздыхает:
— Далеко моя Ола, а все кажется, что вот войдет.
— Она рада, что ты уехала, — шепчет Сай.
— Знаю.
— Нет, не знаешь. Она так радовалась, что ты в столице, что учишься, что никогда не будешь голодать. Она мечтала о лучшей жизни для тебя.
Губы женщины шевельнулись беззвучно, но Паола поняла, прочитала: «Благослови Всевышний мою Олу».
— Она любит тебя, — повторила Сай. — Слышишь, любит. Вот глупая, ну что ты ревешь.
Паола проплакала всю ночь. Сай молча сидела рядом.
Тагран пришел через два дня. Или три — говоря по правде, Паола так утонула в мыслях и воспоминаниях, что мир вокруг стал зыбким, а время в нем словно и вовсе исчезло. Сай держалась рядом, приглядывала, но назойливым ее присутствие не казалось. Потому, наверное, что с расспросами не лезла, не пыталась вызвать на разговор и даже не сочувствовала вслух. Только одно и сказала, уже привычное:
— Так бывает.
Паола перебирала прошлое.
За эти два или три дня жезлоносица Паола отступила куда-то в самую глубину ее сознания, зато снова воскресла босоногая девчонка Ола, дочка веселой маркитантки. Та, что жила себе без крыльев и без дара, знать не зная о долге, предназначении и прочих высоких материях. Мечтала о папе, любила болтаться около казарм, называла по именам весь гарнизон от новобранца до капитана и не задумалась бы насовать по носу любому мальчишке.
В десять лет она так мало хотела от жизни — всего лишь родителей, которым она будет нужна… всего лишь их любви. Теперь она ее получила. Вот только те, кто любил, давно ушли… ну, не так ушли, как она привыкла думать, да толку-то? Не поговоришь. Оставалось только вспоминать, выискивая незамеченные тогда крупицы тепла, смутные, мимолетные доказательства неравнодушия.
«Где тебя носит, шалопайка, обед давно простыл…» Легкое касание маминой руки приглаживает растрепанные волосы. «Не будешь спать, придет злой орк с во-от такими зубами…» Легкий, едва ощутимый поцелуй. «Снова у казарм болталась…» Чуть слышный, подавленный вздох.
А от каждого найденного радость мешалась с болью. Почему тогда не видела, не понимала?
Появление Таграна отвлекло от одних мрачных мыслей — к другим. Варвар не удивился вопросу о Фабиане. Сказал:
— Достойный воин, храбро сражался. Мы насыпали для него курган и похоронили по чести.
— Я хочу сходить, — выдавила Паола.
Сай взглянула на нее оценивающе, кивнула. Спросила Таграна:
— Проводишь?
— Пошли, — согласился тот.
К удивлению Паолы, курган оказался совсем близко. И устать не успела, как дошли. Утоптанная, присыпанная золой поминальных костров насыпь, рыжая степная земля комьями, огромные гранитные валуны в основании — и откуда взяли камень посреди степи?! Немного в стороне от становища, в ряду таких же, но уже поросших степной травой, под которыми, очевидно, лежали воины племени.
— Тебе ж сказали, по чести похоронили, — объяснила шаманка. — Значит, на доброй земле, с тризной, с песнями, все как заповедано, а не то чтоб как шакала, где пришибли, там и бросили.
