Разобранная на части «черепаха» зашевелилась, через несколько секунд солдаты восстановили строй, и пущенные сверху стрелы и камни снова застучали по прочным щитам, не причиняя легионерам вреда. Зато в ответ на сброшенный камень возле стоящих в лагере Сильвы метательных орудий засуетились солдаты, и «ложки» катапульт выгнулись под усилием натягиваемых канатов, замерли и взлетели в воздух одна за другой, швырнув вперед каменные заряды.
Выпущенные орудиями камни ударили в скалу под стеной Западного дворца, пронеслись над Мецадой, и лишь один попал в основание сторожевой башни, вывернув из нее огромный кусок и убив по дороге пожилого мужчину в порванном кетонете и молодую женщину с ребенком на руках. Зелоты отхлынули со своих позиций, и вовремя. Следующий снаряд вдребезги разбился о гребень стены, и осколки его сыпанули вокруг, находя случайные жертвы среди бегущих. Фрагмент стены поплыл, словно не сложенный из камней, скрепленных раствором, а наспех вылепленный из мокрой глины. Все это происходило в десятке метров от Иегуды и Элезара, но ни один ни второй не тронулись с места. Только бен Яир судорожно сжал кулаки.
Если бы взгляды умели убивать, то никто из тех, кто был у подножия Иродового гнезда, не прожил бы и секунды. Глаза человека, который много лет возглавлял одну из самых радикальных партий в стране, человека, видевшего, как умер город его веры, как рухнул, превратившись в пепел, главный храм иудеев, как были украдены святыни, горели мрачным, недобрым огнем. Он не был полон ненависти. Он сам был – ненависть. Если бы у Смерти было лицо, то Иегуда бы узнал ее безошибочно – сейчас она стояла в шаге от него.
Бен Яир смотрел со стены вниз, прямо на лагерь Сильвы, самый большой из девяти лагерей, построенных римлянами вокруг Мецады, и старик понял, что вождь сикариев пытается разглядеть среди легионеров фигуру прокуратора Флавия. Этот приземистый, похожий на крестьянина человек с тяжелой челюстью и косолапой походкой всадника часто стоял у входа в свою палатку, вперившись ненавидящим взором в каменную громаду крепости. Иегуда, хотя и не мог рассмотреть его лица, хорошо представлял себе бритые по римскому обычаю, вислые щеки Луция Флавия, его тяжелую, словно у греческих боевых псов, голову, покатые мощные плечи воина и даже тик, подергивающий глаз и височную мышцу слева. По рассказам знакомых с ним людей, рану, скривившую ему лицо, Луций Флавий получил во время подавления восстания в Британии. С бунтовщиками у него были свои счеты. Пощады от прокуратора ждать не приходилось – не тот человек стоял под стенами последнего оплота сикариев.
Они были достойны друг друга – прагматичный, жестокий и беспощадный Луций Флавий Сильва и фанатичный, жестокий и беспощадный Элезар бен Яир. У одного из них в распоряжении был Десятый легион, девять тысяч рабов-евреев, осадные машины, огромный опыт и вся мощь Империи за спиной. За спиной у другого – меньше тысячи соратников, включая женщин, детей и стариков, опустошенная страна, оскверненная вера, сотни тысяч погибших соплеменников да старая крепость, построенная самым кровавым и одаренным царем в истории евреев.
Никто из них не отступит. Сильва не уйдет до того, как последний сикарий не будет прибит к кресту. А бен Яир…
«А ведь я знаю, почему ты не ушел, – подумал Иегуда, глядя на Элезара. – Знаю, почему ты не увел людей. Я давно это знал, только боялся себе признаться в том, что знаю. Ты никогда не скажешь мне правды. До самого конца не скажешь правды. До самого конца».
Иудея. Капернаум. 30 год н. э.
Против двоих я бы еще выстоял, но четверо…
– Зачем ты пришел? – спросил Шимон. – Тебя послали?
Я бы не стал врать в любом случае, а зажатый учениками в тесноте овечьего загона – тем более. Обстановка очень способствовала откровенности, но вот только откровенность не означала отсутствие кровопролития.
Я был вооружен сикой, но кто держал сику в руке, тот знает – сика не для боя, а для тихого убийства. И надежды, что опытные бойцы с опасением отнесутся к кривому кинжалу у меня в руках, не было.
Они, конечно, понимали, что, если дело дойдет до схватки, я не буду стоять, как телок, и ждать, пока меня зарежут, и потому неплохо подготовились к возможному бою. Кифа в могучих руках сжимал видавший виды римский гладиус, лезвие которого давно истончилось от многочисленных прикосновений точильного камня.
Братья Боанегросы с непохожими друг на друга, но одинаково свирепыми лицами, держали наготове пилумы. Копьем в загородке не особо поразмахиваешь, но по всему было видно, что сыновья Зевдеевы умеют колоть противника не хуже опытных легионеров.
Стоявший ближе всех ко мне Шимон, вооруженный пугио, обратил его широкое лезвие к себе, вдоль предплечья. Из этой позиции он мог атаковать меня любым из ударов, а разных приемов в его арсенале было много. Я еще помнил, как виртуозно он владеет кинжалом.
Мне не хотелось умирать без вины, среди высохшего овечьего дерьма и пучков обглоданной пыльной травы. Я поднял руки перед собой, показывая всем, что мои ладони пусты, но разве безоружность противника могла остановить сикария, принявшего решение? Меня бы, например, не остановила.
Значит, меня не убили сразу потому, что решили выслушать. Не из гуманности или благих намерений – я слишком долго был одним из них, чтобы верить в сказки о благородстве – скорее уж, чтобы знать, откуда придет опасность, когда меня все-таки прикончат.
– Меня никто не посылал… Я здесь, потому что пришел послушать…
– Пришел из самого Ершалаима, чтобы послушать? – скривил лицо Шимон. – Кто в это поверит? Кто знает о равви там, в столице? Кто? Ты лжешь, Иегуда! Ты всегда, с самой первой минуты мне лгал!
– Неправда. Я и тогда пришел к вам, потому что верил…
– Верил чему? Твои родители были настолько богаты, что не видели разницы между греком, египтянином и римлянином. Разве банкир может быть непримиримым? Для них все были одинаковы! Все, кто мог принести им доход… Ты от того же семени… Сребролюбие у тебя в крови, и ты, как твой отец, будешь делать деньги с кем угодно, лишь бы стать еще богаче!
– Думаю, что это слабый довод, Шимон. Мы жили в Александрии. Жить там и вести дела только с евреями невозможно. Он не занимался политикой, но никогда не отказывал в помощи даже таким, как ты. И я… Он был хорошим человеком. Ты же сам это знаешь… Мне не в чем оправдываться. Не в чем признаваться. Нет за мной никакой вины.
– Я не доверяю тебе…
– Я знаю. Но ты никому не доверяешь!
– Поэтому до сих пор жив.
– Разве то, что ты до сих пор жив, не говорит в мою пользу? Я столько раз мог тебя предать…
