Дженнифер понимала, что у нее теперь совсем иная жизнь, чем у Артура, хотя судьбы их все равно навсегда переплетены друг с другом. Теперь она вспомнила все. Лишь только взглянув на него, она вспомнила все сразу, и звезды, что вспыхнули у него в глазах при виде ее, она уже видела когда-то не раз.
Ни одного столь страшного, темного проклятия, как то, которым он проклял ее, она никогда и ни от кого не получала. И ни одна другая судьба, столь же высокая, имеющая свою четкую нить в Гобелене, никогда не была связана столь тесно с ее именем. Она стала воплощением его горчайшей печали. Она давно уже умерла; умерла в аббатстве Эймсбери. Интересно, думала теперь Дженнифер, как это я умудрилась не понять этого, будучи возле Стоунхенджа? Она-то свое упокоение получила, свой дар смерти, и не знала, сколько раз уже снова возвращалась в этот мир, чтобы рвать на куски его душу — из-за гибели тех детей, из-за их с Артуром поруганной любви.
Она понятия ни о чем не имела и смогла вспомнить только ту, самую первую свою жизнь, когда еще была Джиневрой, дочерью Леодгранса, и, чтобы попасть на собственную свадьбу, верхом проскакала все расстояние до Камелота, теперь считавшегося исчезнувшим королевством, сном, мечтой, выдумкой.
Камелот и был сном, но все же не только. Она ведь прибыла тогда туда из дворца своего отца и дальше жила там, как умела; и любила, как умела; а потом разрушила тот дивный сон и умерла.
Она любила всего дважды за всю свою жизнь — двух поистине блистательных представителей своего мира. И второй был не менее прекрасен душой и телом, чем первый. И он отнюдь не был таким, каким его изображали впоследствии. И оба ее возлюбленных сперва тоже очень любили друг друга и жили в полном согласии, и это потом оказалось только больнее.
Да, это была самая печальная история на свете.
Но на этот раз, сказала себе Дженнифер, она этой истории развернуться не даст. Нет, ни за что, только не во Фьонаваре! «Его здесь нет», — сказала она тогда и знала это точно. Здесь, в этом мире, не было того, третьего; он не тревожил улицы Парас Дерваля своей на зависть легкой, какой-то веселой походкой, и здесь она никогда не видела тех рук, которые так любила когда-то. Да, меня изуродовали, но я по крайней мере больше никого не предам, решила она тогда, глядя в глаза Артуру, а с небес лился звездным дождем свет…
И она его не предаст. Здесь и без того все уже в корне переменилось. И между ними теперь стоит черная тень Ракота Могрима; его тень упала теперь даже на Станок, у которого неустанно трудится Ткач; эта страшная тень исказила все вокруг. И это было для нее огромным горем, не меньшим, а может, и большим, чем то, что с нею случилось, ибо она собственными глазами видела в Старкадхе, что такое ОТСУТСТВИЕ СВЕТА, что такое НЕПРОНИЦАЕМАЯ тьма. И если она теперь не может совершить Переход к нему, в его эпоху, в его мир, и любить его по-прежнему, то никогда и не станет его тревожить, как делала это раньше, причем без особых угрызений совести.
Она останется здесь. Окруженная одетыми в серое жрицами, в своем сером мирке, из которого лишь временами выходит к людям ее душа. Она станет бродить среди этих серых женщин в святилище, а Артур будет воевать против сил Тьмы — во имя любви, во имя утраты, во имя тех детей…
Она брела по тихим извилистым коридорам и переходам огромного Храма. Мысли об Артуре заставили ее вновь вернуться в недавнее прошлое, к тому, что может повлиять на судьбу Дариена. Воспоминания об этом прошлом уже не причиняли ей такой острой боли, как прежде. Благодаря Полу. Она никогда раньше не могла понять этого человека, но доверяла ему теперь полностью. Что ж, она сделала то, что могла, и теперь все увидят, куда приведет выбранный ею путь.
Прошлой ночью Джаэль рассказала ей о Финне, и потом они еще долго сидели рядом и молчали. Дженнифер было жаль этого мальчика, навсегда затерянного теперь в холодном межзвездном пространстве. А потом, уже далеко за полночь, к ним вдруг постучался Кевин; войдя в Храм, он послушно принес в жертву свою кровь, как это обязан был делать здесь каждый мужчина, а потом рассказал им, что Пол остался с Дариеном и пока что все в порядке — насколько, правда, сейчас вообще что-то здесь может быть в порядке.
А потом Джаэль оставила их и ушла. И Дженнифер стала прощаться с Кевином, которому уже утром предстояло отправляться на восток. Она ничего не могла сказать в ответ на встревоженный взгляд его глаз, которых он с нее не сводил. Но ее теперешняя новая терпимость все-таки позволила ей откликнуться на ту печаль, которую она всегда в нем видела, и быть с ним достаточно нежной.
А утром куда-то исчезла и Джаэль, и теперь Джен в полном одиночестве бродила по тихому Храму, но отчего-то была более спокойна, чем ожидала; однако ее безмятежное серенькое спокойствие было вдруг нарушено, ибо она услышала, как в дальнем алькове возле самого купола кто-то плачет так, словно душа у него разрывается.
У алькова не было двери, и Дженнифер, проходя мимо, заглянула туда и остановилась, увидев, что это Лила. Она хотела быстро уйти, ибо горе девушки было таким обнаженным, что оставаться здесь дольше было просто недопустимо, ибо она знала, как горда эта юная жрица, но Лила уже заметила ее и подняла голову, не в силах подняться со скамьи, на которой сидела.
— Извини, я случайно здесь оказалась, — сказала Дженнифер. — Может, я могу тебе чем-то помочь? Или мне лучше уйти?
С залитого слезами лица Лилы на нее смотрела сейчас та девочка, которую она так хорошо запомнила, наблюдая игру в та'киену.
— Никто и ничем мне помочь не может, — сказала Лила совершенно по-детски. — Я потеряла того единственного, кого когда-либо любила!
И Дженнифер, несмотря на все огромное сочувствие к этой девочке и собственную нежную безмятежность, лишь с огромным трудом сдержала улыбку. В голосе Лилы звучало столько отчаяния, свойственного ранней юности, что и ей вспомнилась «жестокая любовь» и связанные с нею душевные травмы, которые она пережила, когда была подростком.
С другой стороны, ей ведь никогда не доводилось терять возлюбленных так, как эта девочка потеряла своего Финна. И уж, разумеется, она никогда и ни с кем не имела такой тесной телепатической связи, как у Лилы и Финна. Желание улыбнуться тут же прошло.
— Извини, — снова сказала Дженнифер. — У тебя, конечно же, есть причина так горько плакать. Но скажи, не станет ли тебе легче, если я заверю тебя, что со временем действительно всякое горе как-то сглаживается?
Она едва расслышала, как Лила прошептала:
— Уже этой зимой, в полнолуние, ровно через полгода, у меня спросят, хочу ли я вечно носить это одеяние жрицы. И я скажу «да». И я никогда больше никого не полюблю.
