Потому как к ночи на третий день вроде подвывал кто-то. Не по-поросячьи, конечно. Вообще не пойми как.
Гвирнусова избенка, рассказывала Таисья, тоже недоброй славой пользовалась. Хоть и пепелище одно, а к осени и травка пробилась, и грибы полезли. Странные грибы. Ножка длинная, кривая, в бахроме вся. А наверху и не шляпка — фитюлька какая-то. То желтая. То красная. То зелень болотная. И вонь вокруг — не подойти. Таисья рядом жила, и уж коли ветер с пепелища подует — хоть нос затыкай. Во все щели прет. Нанюхаешься — из глаз слезы, горло перехватывает, сердце заходится, она, наверное, и грудью страдать начала от этого самого запаха. Но что запах! Как-то раз глядит, повелитель (знала она его, волосатый такой) во двор к пепелищу юркнул. Ей интересно стало, она и подсмотрела. Думала, он просто из любопытства. Ан нет! Он над одним грибом склонился и пальчиком-то в эту фитюльку ткнул. Ткнул и замер. Смотрит на гриб, глаз не сводит. И палец-то свой не убирает. Она решила, запах ему понравился (у них ведь все не как у людей). Но и тут ошиблась. Жаль, к вечеру дело шло, темнеть начало. Видела она плохо. Но показалось ей, будто то ли гриб расти начал, то ли рука в этот самый гриб по локоть ушла. Хотя как же это? Гриб-то маленький совсем! В общем, странное что-то было. Если б не вечер, а то ведь мало ли что померещиться может…
Много таких историй Таисья понарассказывала. Ай-я и не знала, верить ли? Нет? Но Керка ей было жалко. Даром, что он тогда вместе с Питером их со свету сживал. Но ведь семья… Двое детей… Зря его Гвирнус прочь погнал. Пожалеть надо было. Он, наверное, в лесу и вовсе с ума сошел…
Зла она не держала.
5У-у-у!
Ай-я вздрогнула.
Что-то уж больно громко.
И куда ближе.
Ладно стены-то крепкие, не страшно. Но ведь Гвирнусу-то самое время с охоты домой.
— Спите…
Ай-я скользнула взглядом по раскрасневшимся личикам детей. Тряхнула головой, отгоняя сонную дрему. Нервно прошлась по дому. Как же спать, коли этак воют? А Гвирнус в лесу? Не ко времени она Таисьины россказни вспомнила. Ох не ко времени. Сердце сжимал страх: а ну как и впрямь Гвирнус где-то неподалеку? Лучше бы подальше где был. От волков-то. Голодные они. Злые. Не знаешь, чего и ждать. Остался бы на своей заимке. Переночевал. Знать бы, где у него эта заимка, спокойнее было бы. Несколько раз спрашивала. А он: «Зачем тебе? Далеко это. Два дня пути. Там, — махал он рукой в сторону ручья, — прямо как у отшельника. Не землянка — нора». А сына водит. Он его там охоте обучает. Ай-я и Райнуса расспрашивала. Только какой с него спрос? Не охотник еще. Малец. Заметы свои не завел. Объяснять-то объяснял, да Ай-я ничего не поняла. А может, и специально ее путал. Мол, не женское это дело, нам свои, мужские секреты надобно иметь.
«Нет, не будет он ночевать, — подумала Ай-я, — коли на лосяка вышел. Бегом обратно побежит». Потому как голодно в доме. Да и, по правде сказать, редко Гвирнус на своей заимке ночевал. Хоть и спокойно в Лесном поселке жилось, а до сих пор боялся оставлять ее и детей одних. И не из-за волков и сумрачного леса Подножия.
Из-за людей.
Глупый.
Добрый.
Смешной.
Нелюдим.
«Муж», — вдруг остро кольнуло Ай-ю.
Десять лет. Десять долгих, счастливых и не очень, лет вурди охранял человека.
Десять лет. Сытых и голодных, холодных и теплых, пасмурных и ясных, муж оберегал жену.
И вурди забыл о вурди.
И человек забыл о вурди.
И даже жажда вурди пересохла, как в засушливое лето пересыхают озера и ручьи.
И эта великая засуха была благом.
До первой капли крови.
До первого дождя…
1Добыча была не ахти, но по этой не слишком богатой на зверье поре — сносной. Тощий беляк, пара куропаток да промерзшая насквозь кабанья ляжка, схороненная Гвирнусом еще с прошлой охоты, теперь же откопанная из-под груды снега. Не ляжка — смех… Прежде чем сунуть ее в заплечный мешок, нелюдим долго принюхивался: мясо вполне могло протухнуть в недавнюю оттепель, если же не протухло, то все равно никуда не годилось — подстреленный им кабанчик потому и дался так легко, что сам едва не валился с ног от голода, был тощ, как сама смерть, и, умирая, смотрел на подстрелившего его охотника с благодарностью.
О том, чтобы завалить якобы бродящего где-то поблизости лосяка, не было и речи. Кто там про следы болтал? Лай? Тисс? Тисс, кажется… Вот уж язык без костей. Хлебом не корми… Сам небось от кого-нибудь слышал. Слухи — они слухи и есть. Так и ведмедя в собственной кровати углядеть можно. И потом, какой же охотник добычу другому уступит? Сболтнул по глупости. Потом пожалел, да поздно. Не любят в новом Поселке болтунов. В общем, какой уж там лосяк! Лес пустой, что твой желудок, — ни следа, ни следочка: и снег самый что ни на есть свежий понавалил, и до снега — в оттепель — зверье как сквозь землю провалилось.
Одно слово — дрянная зима. Хорошо хоть у Ай-и травы всякие да пара мешков ржаного дичка с лета остались. Каша из него гадкая, да сытная, и хлеб такой же — бугристый, черный, в хорошие годы разве что про запас — на сухари.
Снег валил третий день — идти было трудно. Хоть и постарался Гвирнус, просмолил лыжи к зиме на загляденье, а влажный снег все равно налипал на полозья. Хочешь не хочешь, приходилось останавливаться, счищать. На остановках есть хотелось особенно сильно. Гвирнус глотал слюну, однако в заплечный мешок за сухарями не лазал. Кто знает, что дальше будет, — сегодня хоть не с пустыми руками возвращаешься. А завтра? Совсем стыдно будет голодным детям в глаза глядеть.
Не таким уж, правда, и голодным. Но все равно — не заслужил он нынче сухарей. «Ай-я небось тоже последнюю ложку отвара для детей бережет. Грибы да ягоды — оно, конечно, тоже еда. Но и без мяса никак», — подумал нелюдим, тревожно оглядывая сумрачный лес.
Да и было от чего тревожиться.
Лес кружил.
Гвирнус поправил сбившуюся набок шапку. Запрокинул голову. «Ишь луна круглая какая. Светло как днем. Не с чего вроде плутать. Давно уж к дому должен был выйти. Дурак! — обругал себя нелюдим. Наклонившись, зачерпнул рукавицей полную пригоршню снега. Обтер лицо. Долго мял заиндевевший подбородок. Щеки. Нос. Больно. Ну да дело привычное: терпи. Тысячи иголок вонзались в кожу — Гвирнус тер все усерднее. — Вот ведь как подморозило, — ворчал про себя охотник, — днем-то, по солнышку, текло все…»
— Уф!
Лицо горело.
Да и руке в рукавице стало жарко — нелюдим чувствовал, как ползут по запястью горячие струйки. Он торопливо сдернул рукавицу. Обтер влажную ладонь о меховой полушубок. Так-то. А не то пропитается потом, рукавица то бишь, и глазом не успеешь моргнуть, как рука — не рука. Ледышка. Попадись зверь какой, не то что тетиву натянуть, а и стрелу из колчана не вытянуть. Лицо обморозить — это что! С лица воду не пить. А руки беречь надо.
