Эриль Харгейд ответил не сразу. На одного глядел, на другого, думал о чем-то, потом говорит:
— С час назад Ян в становище отбыл. Еще нагоните.
— На крыльях иль верховой?
— Верховой.
— Добро.
Ингерд по полу перекатился и в отворенное окно волком выпрыгнул, только полоса белая мелькнула. Кьяра шагнула было за ним, но остановилась, на эриля обернулась.
— Иди, Кьяра Стиэри, последняя из рода Черных Волков, — тихо молвил ей эриль. — Он — маэр, и тяжела твоя доля, но не было на свете женщины счастливее тебя и никогда не будет.
Черное покрывало упало на пол, и волчица бесшумной тенью скользнула в окно и пропала в предрассветном тумане.
Эриль Харгейд еще долго стоял в дверях, положив подбородок на посох, и глядел, как догорает лучина. Белые искры в его волосах вспыхивали и гасли, слабый ветерок шевелил полы темно-зеленого плаща. Потом он вздохнул, что-то пробормотал себе под нос и привычным движением начертил перед собой Руну. Лучина зашипела и погасла.
Шальная радость билась в сердце Ингерда, он дышал предрассветным ветром, и ветер пьянил его молодым вином, он чувствовал каждую мышцу своего звериного тела, легко перемахивая через пни и канавы, с размаху врезаясь в студеную синь ручья. Он жадно пил волю и не мог напиться, вспоминая ее вкус и удивляясь, как он мог забыть его…
Он бежал, не сбавляя скорости и кося взглядом в сторону: в одном прыжке от него бежала волчица, его подруга, бежала красиво и мощно, разделяя с ним радость неудержимой погони. Они подначивали друг друга, играли, подрезая друг друга в прыжке, и волчица не уступала волку ни в азарте, ни в выносливости. А за ними, не отставая, мчались два молодых волка: ни дать ни взять — стая.
Ингерд шел по следу Яна и к вечеру нагнал-таки его.
Конь Яна выдохся совсем, и он попридержал его, чтоб не пал, и потому ехал медленно, похлопывал его по холке, успокаивал да по сторонам поглядывать не забывал. Вдруг видит — в стороне, за деревьями тень мелькнула, и сразу — впереди, Ян в стременах-то привстал, а тут волк черный — прямо коню под морду прыгнул. Конь заржал, на дыбы поднялся, и Ян с седла на землю и рухнул. В глазах померкло, больно спиной-то ударился, а потом слышит — смех. А как в глазах прояснилось, глядит, Ингерд стоит над ним и хохочет. Ян выругался сквозь зубы, сплюнул песок и на ноги поднялся. А когда поднялся, смотрит, его коня под уздцы девица держит. Сама — как лоза стройная, прекрасная, как закат, что над лесом горит, а рука сильная, конь-то голову вскидывает, не любо ему, что два волка близко в траве лежат, а она держит его и смиряет.
— Ты чего хохочешь, быстролапый? — сердится Ян на Ингерда. — А если б я шею сломал?
— Сломал бы — плакал, — отвечает Ингерд. — Не злись, светлокудрый, я за тобой целый день гнался, все лапы сбил.
— Зачем гнался-то? — все еще сердится Ян.
— Просить тебя хочу.
— О чем же?
— Знаю я, что племя ты свое укрыл хорошо. Не хмурься, дорогу не спрашиваю.
Ингерд отвел Яна в сторону, чтоб Кьяра не слышала.
— Я к Белому Морю иду, ты ведаешь об этом, — говорит Ингерд. — Спрячь у себя девицу эту, чтоб не добрались до нее лихие люди.
Ян поглядел на Кьяру, потом на Ингерда. И все понял.
— Что будет с нею, если не вернешься?
— Ты позаботишься о ней.
— Я?!
— Ты. Забери ее, Ян, и чтоб ни одна собака не пронюхала, что она у тебя. Понял? Ни одна!
— Да понял я, понял.
Ян еще раз поглядел на Кьяру, потом говорит:
— Пошли, тут уже недалеко. Хоть до воды проводишь.
Ян Серебряк сообразил свое племя на островке заросшем посреди озера Остынь укрыть. К одному его берегу Лес Ведунов стеной подступал, оттого мало кто в его окрестностях хаживал. А Ян-то уже в Лесу том бывал и властью своей людей сюда и привел, никто не посмел ослушаться, хоть и боялись.
Большое то озеро было — врагу его переплыть тяжко, а остров — маленький, оборонять его сподручно, да и берега того острова — не песок желтый, где полого — там камни большие да острые, а так все скалы крутые, высокие, без крыльев не взлетишь. Долго тут Ян племя держать не собирался, еды не хватит, хоть и привезли с собой Соколы зерна много да солонины, хоть кишело Остынь-озеро рыбой, а все ж большое племя прокормить — не шутка. Потому Ян сильно надеялся, что скоро война закончится, и вернутся они снова в свои земли.
Совсем темнота пала, когда подошли они к воде. Издалека еще чуткие ноздри Ингерда уловили запах рыбы и водорослей. Ян свистнул тихонько, чтобы дозорные, не разобравшись, стрелами не изрешетили, и ни одна ветка не шелохнулась. Но Ингерд знал, что они здесь, знал, что луки натянуты и Соколиные глаза проводят каждое их движение. Волки тихо зарычали, но Кьяра, бросая быстрые взгляды по сторонам, — она тоже чувствовала опасность, — успокоила их.
Ян к дереву наклонился, у корней пошарил — тонкую цепь нашел. Потянул за нее и из камышей лодочку вытянул, в ней два весла лежали. Прислушался Ян — тихо вокруг, значит, никого с собой к укрывищу не привел. К Ингерду повернулся:
— Ну вот, Ветер, там мой стан. В гости не зову, знаю, что спешишь. Или завернешь?
— Нет, — отвечает Ингерд. — Не сегодня бывать мне у тебя в гостях, быстрокрылый. Пора мне.
— Ну, бывай, — Ян хлопнул его по плечу. — Удача с тобой, Волк.
Ингерд взглянул на Кьяру, недолго в очи ей смотрел, потом волков тихо кликнул, пошептал им что-то и исчез в чаще, будто и не было его.
Кьяра несколько мгновений стояла, застывшая, потом села в лодку, низко надвинула на лицо капюшон и так замерла. Волки сели рядом, один с ней, другой — с Яном. Ян понял, что Ингерд оставил зверей присматривать за ними, и про себя рассмеялся. А потом загрустил.
Теперь Ингерд был один. Он не хотел вести на гибель свою стаю. Его верные волки остались с Кьярой, и между ним и беспощадными бёрквами теперь была только клятва. Имя ей — хаттмар. Гибельный Огонь. Рунар.
Ингерд больше не хотел быть человеком, он хотел быть зверем, так ему было проще. Он не знал, где искать Рунара, но знал, где найдет колдуна, что похитил душу Вепря, а Ингерду была нужна эта душа. А потому он рысью пошел вдоль берега Остынь-озера, забирая к востоку. К Белому Морю хотел выйти Ингерд, там из студеных пенных волн островок скалистый высился, и не гнездились на нем чайки, и не приплывали туда котики на стойбище, и не ловили родичи Ингерда рыбу в тех водах, потому что не было там рыбы, ибо все живое боялось того места и не приближалось к нему по воле своей.
Не думал Ингерд, что его беда, его горе, за которое кровью заплачено, приведут на безымянный островок неприметный. Не зря отец ему говорил: "Заработал занозу — вытащи, не то потом без руки останешься". Вот и вышло, что много людей про то место плохое слыхивали, да все отмахивались, а теперь не отмахнешься — беда перед тобой в полный рост стоит…
