— Не ломай комедию, — проворчал я. — Что думаешь делать со мной?
— Не знаю. — Старпом развел руками. — Отдать в лапы Крысоеда? Только хуже будет, от страха совсем память свою потеряешь. У тебя и сейчас, наверное, кровавый туманчик в голове после того, как воочию пробудился в тебе на миг Сатана.
— При чем тут Сатана? При чем тут дьявол? — с досадой сказал я. — Просто сам не знаю, что случилось со мной. Будто другой человек то был, а не я. Вспомню — и дурно становится, тошнота к горлу подступает.
— Охотно верю. Ну намолотил ты, полкоманды вырубил. Но я не в обиде. Этого хлама везде хватает. Сейчас у меня комплект полный. — Помолчав, старпом добавил: — А насчет дьявола не шучу. Есть в тебе что-то изначальное, крепко-накрепко забытое. Да и в моей памяти какие-то интригующие провальчики. Нам с тобой многое надо вспомнить и поговорить по душам. Поживешь пока в моей каюте. Отдохнешь, почитаешь, подумаешь.
Я смотрел на старпома, не зная что и сказать, — до того доброжелателен и доверителен был сейчас этот непостижимый негодяй.
Меня перевели в его каюту. Руки развязали, но дверь снаружи тщательно заперли. Каюта четко отражала индивидуальность владельца: воинственность и… интел лигентность. Сразу же бросаются в глаза письменный стол и большая книжная полка. Есть что почитать. На стене целая коллекция оружия: пика, две сабли, всевозможные кинжалы и кортики, абордажный топор. И ничего лишнего, никаких украшений и безделушек. Спартанскую простоту нарушали лишь висевший на стене мундир, сверкающий затейливыми аксельбантами и орденами, да брюки с золотыми кантами. Что поделаешь, старпом иной раз не прочь произвести впечатление, любит пощеголять и пофанфаронить.
Я сел за стол и окончательно убедился: старпом далеко не тот, каким был в нашем далеком прошлом. Не грубый солдафон и примитив, а человек начитанный и мыслящий. Я полистал книги, лежавшие на столе, и увидел на полях многочисленные пометки: «Чушь», «Над этим стоит подумать» — и не то одобрительные, не то иронические восклицания: «Браво!»
На столе, закапанном чернилами, стопка бумаги, тетради и ручка, которой, видать, часто пользовались. Может быть, старпом ведет дневник? Ворошит в своей памяти «интригующие провальчики»? Любопытно бы взглянуть.
Я подергал ящик стола, но он был заперт. Пошарил на столе, потом на книжных полках и нашел ключ. Открыл ящик и обнаружил тетради. Название на обложках и впрямь интригующее: «Размышления о Сатане».
Я лихорадочно раскрыл тетрадь под номером один, но тут же поспешно задвинул ящик: послышались шаги и загремели засовы двери. Принесли ужин. Потом прогулка под разгорающимися звездами и, увы, выплывающей из-за горизонта багровой кометой. Портила она мне настроение. А тут еще дикие крики из кают-компании и кубрика, хохот и свирепые песни. Матросня гуляла.
После прогулки, когда шум на корабле стал затихать, я при трех свечах развернул первую тетрадь. Здесь коротко о событиях давно минувших дней, о плавании нашего злосчастного фрегата «Аларис» по космическим морям, о мятеже. Словом, сжатый пересказ дневника, писанного еще под звездами парусника. Хорошо помню тот дневник, исчезнувший вместе с нашими бренными останками в жутких водоворотах Черной дыры. Писал его человек не очень образованный, солдафон, любящий покрасоваться золотыми кантами на штанах и аксельбантами на кителе. И в дневнике том чувствовалось такое же стремление пощеголять метафоричностью и образностью языка, своего рода литературными аксельбантами.
Вторая тетрадь «Размышлений о Сатане» относится к дням сегодняшним. И писал ее уже не простоватый старпом мятежного «Алариса», а человек весьма начитанный, отягощенный знаниями и жутковатым опытом. Но с теми же тщеславными потугами на художественную выразительность.
«Получил неожиданный дар вещественной жизни на дурацкой планете Счастливой, укрывшейся под дурацкими блаженными облаками. И удивился: сразу же нашел художника и капитана. Видать, сам черт повязал нас одной веревочкой. Куда они, туда и я. К чему бы это?
Увидел художника здесь, и вновь с необоримой силой охватило чувство, что знал его в своих прошлых скитаниях — в жизнях исчезающе далеких, как эхо эха. В жизнях смутных, как сон, увиденный во сне…
Каковы сравненьица! А? По-моему, ничего… Но к делу. Да, знавал я его. Так и чудится: живу я не в шальной галактике с ее пустотами и космическими морями, вызывающими у пришельцев изумление, а в галактике самой обыкновенной, структурно упорядоченной. Цвели у нас тогда умные, высокоразвитые цивилизации. И вдруг из глубин Вселенной явился кто-то страшный и с наслаждением бросил цветущий мир в хаос. Трещали планеты, взрывались солнца… Красивое и грозное зрелище! В грохоте гибнущего мира, словно из мира иного, в ореоле иных звезд явился дьявол.
Звездный дьявол? А не слишком ли я занесся? Часто захожу на приморскую виллу, где царит красавица Аннабель Ли, присматриваюсь к художнику и… Какой же это звездный дьявол? Даже не скажешь — обыкновенный человек. Так, жалкая заурядность».
Ну и негодяй! Никак не может без оскорблений и ругательств. Хотел отложить тетрадь в сторону, но собрался с духом и читаю дальше.
«Потерял я к художнику всякий интерес, но с удовольствием беседую с капитаном. Если художник стал еще ординарнее, чем прежде, то капитан изменился к лучшему. Поубавилось в нем командирской спеси и капитанских амбиций, явственнее проглянул его истинный профессорский лик. Ну и прекрасно! Постарел он, похудел. Но зато какая утонченность в лице, какая одухотворенность и доброта! Это посланник Божий, если не сын Его. Но в религиозную чепуху я не верю. Он обыкновенный, как и я, человек. Как и я, духом мятежный и вечно ищущий истину. Но идем мы к ней разными путями. Если Вселенная для него — видимая космическая душа, то для меня она — невидимый космический дьявол.
Неужели этого святого человека я когда-то пытал? Увы, было это. Было. В свое оправдание могу сказать, что вдохновлялся я не жестокостью, а ненавистью к материи, отягощающей дух. В криках материи пытался услышать вопли мыслящего духа и негодующий голос «космической души». И не услышал. Нет ее. Помню, с каким нетерпением я взялся за художника. Вот тут-то, думал, услышу вопли дьявола…»
Стыдно мне стало, до того стыдно, что я поморщился. Вопли, конечно, старпом услышал. Но вопли труса. Да и сам старпом с брезгливым недоумением признал, что вопил и дергался перед ним не дьявол, а, по его выражению, «какая-то размазня».
Прав, подлец! И так нехорошо, гадко стало на душе, что хотел отложить дневник. Но любопытство взяло свое. Я лишь пропустил несколько строк, обидных для меня, и читаю дальше. Тем более, что дальше старпом не копается в своем прошлом, а размышляет о мире. И размышляет, на мой взгляд, своеобразно.
