А потом, после таких мыслей, Сильвенио обычно сердился на себя и переставал сожалеть о содеянном. Почему, спрашивал он мироздание, именно он должен нести это бремя? Почему именно он должен был осуществлять постепенное очеловечивание этого дикаря, который лишил его свободы, который убивал так же легко, как дышал, который всегда, даже ослепнув из-за собственной промашки, считал себя во всём правым? Почему это должен был быть именно он, а не кто-то сильнее и лучше?
Однажды утром ко всем этим переживаниям добавилось ещё одно: он вдруг вспомнил, что в этот день на Эрлане обычно праздновали приход весны. Отключив своё чувство времени относительно дней и лет, проведённых вне дома, он обычно не следил за календарными датами, оперируя с ними исключительно в качестве ничего не значащих цифр для отчётов и спонтанно иногда вспоминая то свой День Рождения, то День Матери, то День Скорби По Погибшим. Он никогда не праздновал ни один из этих дней на этом проклятом корабле, разве что ставил свечи у себя в комнате в честь последней даты. Но сегодня — сегодня так некстати картина эрланской весны особенно отчётливо встала перед глазами, и он в который раз подумал, что никогда уже не увидит ничего родного больше… Ему с новой силой — отчаянно, нестерпимо — захотелось домой.
Всё утро он лежал без движения в кровати, а потом, не вынеся разрывавшей его сердце безудержной тоски, отправился на поиски капитана, который сегодня почему-то проснулся раньше него. К его удивлению, Аргза обнаружился в кабине управления, совсем один, хотя что он мог там делать сейчас в одиночестве, с его-то глазами — загадка.
Сильвенио молча подошёл и сел рядом с ним на пол, уткнувшись лбом в его колено.
— Что ты делаешь? — похоже, Аргза в последнее время узнал его по шагам, потому что больше не дёргался от таких неожиданных прикосновений.
— Я… — он сглотнул, не поднимая взгляда. — Я просто… хочу побыть так немного… Можно?
Помедлив, пират кивнул. Через минуту его ладонь привычно прошлась по его затылку, лаская и успокаивая. Так они и сидели молча: Аргза гладил его по голове — рассеянно, словно бы даже не задумываясь, а Сильвенио душил подступающие слёзы и размеренно дышал.
Сколько так времени прошло, он не знал. Кажется, он умудрился даже задремать так, успокоенный чужим теплом и иррациональным ощущением безопасности. Очнулся он только тогда, когда Аргза чуть сильнее потрепал его загривок — тот явно что-то ему говорил, и не в первый раз. Сонно моргая, он с трудом заставил себя поднять голову и посмотреть на пирата.
— Обед, — напомнил тот мягко. — Время обеда.
— Да, сир, простите… Конечно, обед…
Он поднялся с пола и уже собирался идти за обедом для капитана в столовую, когда Аргза сказал:
— На Архагле сегодня тоже празднуют начало весны.
Значит, вот почему он сидел здесь один, ничего не делая… Сильвенио остановился, следуя непонятному порыву. Невесомо коснулся ладонями лица пирата и чуть повернул его к себе, чтобы поцеловать высокий загорелый лоб. Это было его личное "спасибо" для этого невозможного человека. Аргза никак не отреагировал на это его выражение благодарности — только веки его на мгновение как-то дрогнули, и эта секундная слабость очень хорошо говорила Сильвенио о том, что он выбрал правильный способ.
Однако ему стоило бы уже привыкнуть, что с Аргзой Грэном никогда и ничего нельзя сказать наверняка. Тем более — по поводу его отношения к кому-либо.
Кризис разразился как-то очень неожиданно. Они тогда впервые за последнее время зашли в спальню вместе, и Сильвенио, немного посомневавшись, всё же неуверенно предложил помочь ему расчесать перед сном волосы. На самом деле он уже давно хотел предложить это, но всё никак не решался; а между тем порядком спутавшаяся из-за всего этого нового режима грива пирата не переставала его манить. Аргза, усмехнувшись, молча вручил ему расчёску и уселся на кровати, словно бы и сам ждал, когда же он сподобится это предложить. Видимо, приказывать одалживать ему своё зрение — это в понимании варвара было естественно, а вот попросить помощи в элементарных делах он считал ниже своего достоинства.
— Безусловно, твои руки могли бы приносить ещё больше пользы, — заметил Аргза, когда он приступил. — Но этим я воспользуюсь тогда, когда смогу эти руки видеть. Твои пальцы… им давно пора найти применение помимо работы.
Сильвенио не счёл нужным отвечать. Гребень в его руках был очень старый, деревянный, но всё ещё крепкий, и расчёсывать им длинные волосы варвара, растекающиеся в его руках чёрной рекой, было сплошным удовольствием. Исключая, конечно, комментарии, отпускаемые владельцем этой гривы. В какой-то момент пришла даже детская какая-то мысль заплести эти волосы в косичку, чтобы полностью прочувствовать их густоту и тяжесть пальцами — собственный жиденький хвостик, спускавшийся с затылка, и пушистый ворох остального "оперения" не давали ему и половины таких эмоций — но жажда тактильных ощущений заметно проигрывала благоразумию. И слава Богу. Пират, впрочем, тоже ворчал явно только для виду, а сам едва ли не мурлыкал.
И тут Сильвенио, чья осторожность так невовремя притупилась в этой атмосфере взаимного удовольствия, совершил роковую ошибку: обнял его сзади за шею и коснулся губами затылка, одновременно глубоко вдыхая запах чужих волос. На самом деле, ему всего лишь хотелось разобраться, почему эти волосы пахнут так приятно. Но Аргза, похоже, воспринял почему-то это действие как оскорбление, потому что вдруг резко развернулся, швыряя его спиной на кровать, и его пальцы стальными тисками сомкнулись на его горле. В слепых глазах полыхала неподдельная ярость.
— Сир?.. — Сильвенио издал приглушённый писк, ничего не понимая.
Его горло сжали сильнее.
— Молчать, — прорычал варвар с тем выражением взбешённого зверя, которое доводило порой его врагов до нервного тика. — Ты думаешь, я не знаю, что ты делаешь?! Не знаю, почему ты помогаешь мне?! Я не такой идиот!!! С какого хрена ты решил, будто мне нужна твоя грёбаная жалость?! Кажется, ты думаешь, что тебе, маленькая сучка, всё теперь позволено?!
Сильвенио беспомощно заскулил, даже не пытаясь сопротивляться. Перед глазами у него уже вспыхивали и гасли тёмные круги, в сжатой чужой рукой шее остро пульсировала боль. Ему уже очень давно не было так страшно от гнева Аргзы.
— Собираешься манипулировать мной, да?! Так вот, ты кое-чего не учёл! Я убью тебя, убью в тот же миг, как только ты…
Сильвенио сомневался, что он до этого "как только" доживёт, потому что жизнь, кажется, собиралась покинуть его прямо сейчас. Он закричал, но из горла вырвался только придушенный предсмертный хрип, и этот звук, видимо, внезапно отрезвил пирата, потому как он вдруг отпустил его шею и замолчал.
С минуту ничего не происходило. Сильвенио судорожно пытался отдышаться и унять безостановочно сотрясавшую его дрожь. Он тихо всхлипнул по инерции, не открывая крепко зажмуренных глаз, и — тут же снова замолк, почувствовав, как Аргза осторожно гладит его по плечу.
— Прости, — сказал он уже абсолютно другим тоном. — Я сорвался. Вся эта слепота и… С каждым случается, верно?
Сильвенио не отозвался. Дрожь всё не унималась, но дыхание уже приходило в норму, поэтому он наконец открыл глаза. Лицо варвара нависало над ним совсем близко — с раздувающимися от злости (стремительно утихающей) ноздрями, с постепенно соскальзывающим звериным оскалом, с нахмуренными бровями, с яростно блестящими глазами в тени упавших на лицо волос. Шевелиться Лиам не решался. Он подождал, пока Аргза откинется спиной на одеяло рядом, пока обессиленно закроет лицо ладонью. И только ещё через несколько минут напряжённого молчания он осмелел настолько, что смог еле слышно выдавить:
— Это не жалость…
Аргза застыл. Сильвенио, в общем-то, и так понимал, что тот совершенно не хотел говорить ничего такого — наверняка всё то время, пока он был погружён в размышления о том, почему пират возложил именно на него миссию по наполнению его хоть какими-то чувствами, внутри Аргзы тоже происходила борьба с самим собой по этому же вопросу. Варвар не привык, что о нём кто-то бескорыстно заботится, и не привык ощущать ответственность за кого-то, помимо себя. Раньше все люди для него делились исключительно на продажных партнёров по сделкам, врагов, рабочий скот и ненадёжных временных соратников, а Сильвенио, похоже, не вписывался ни в одну категорию, и он просто не знал, как это принимать. И если до потери зрения он мог просто забросить эти размышления в самый дальний ящик мыслительной кладовки или же выкинуть вовсе, то теперь, когда он вынужден был волей обстоятельств смотреть непрерывно только вглубь себя, а не наружу…
