В конце коридора был настолько богато украшенный зал, стен не видно за статуями и коврами, что Залешанин шел совсем ошалелый, а удивительная женщина, поглядывая на него искоса, мило улыбнулась, кивнула на дверь в дальней стене:
— Это мои покои.
Еще один император низко поклонился и распахнул перед ней двери размером с ворота княжеской конюшни. Залешанин дернулся, в глаза брызнуло великолепие, он на миг решил, что в самом деле в вирии, вокруг поют небесные птахи, откладывают яйца с дыни размером.
Там был свет, ровный и чистый, а дверь распахнулась под натиском дивных ароматов, свежих и волнующих. Грудь Залешанина сама раздалась вширь, захватывая в себя это море запахов, а кровь вскипела и понеслась по телу, шумно перепрыгивая пороги суставов. Он ощутил, как мышцы раздуваются, а тело становится твердым, как из горячего железа.
Она хлопнула в ладоши. Звук был не громче, чем если бы два лепестка розы стукнулись один о другой, но из-за широких занавесей появились три молчаливые девушки, одетые так бесстыдно, что у Залешанина запылали уши. С затаенными улыбками они молча расставили на низком столике широкие миски с гроздьями диковинного винограда, каждая ягода как орех, грушами и яблоками такими спелыми, что вот-вот сок брызнет, среди всего изобилия появился кувшин с вином, а напоследок принесли и поставили поближе к Залешанину блюдо с ровными кусками жареного мяса, хотя, по его мнению, с мяса надо начинать. От мяса понесло такими мощными запахами, сдобренными ароматами жгучего перца, аджики и других восточных пряностей, что желудок взвыл и стал кидаться на ребра, угрожая прогрызть решетку и напрямую ухватить лакомство.
— Не худо вас тут кормят, — пробормотал он. Поперхнулся, слюна заполняла рот. — Телятина небось?..
— Это мясо неродившегося ягненка, — объяснила она нежным голосом, похожим на шелест роз. — Вымоченное в вине и пряностях, разжигающих кровь… Впрочем, твою надо гасить, как я вижу, доблестный герой. Ты кто?
— Залешанин. Просто Залешанин…
— Залешанин, — повторила она, словно пробуя странное имя на вкус. — Что это значит?
— Хрен его знает. За лешим, видать, моя мамка побывала… А тебя?
— Алиса. — Она засмеялась. — Просто Алиса.
Тихохонько придвинулась, их глаза встретились. Внутри Залешанина пикнуло и сжалось, в груди возник ледяной комок, что коснулся сердца. Кольнуло, но комок не растаял. Ниже пояса кровь кипела, раздувала, сотрясала тело, Залешанин тихо простонал сквозь зубы. Всяк знает, что одна и та же кровь омывает голову, сердце и задницу, а кто усомнится, пусть поранится в любом месте: если дать течь, то не останется ни в ушах, ни в пальцах ног. Но у всякого мужчины, если он мужчина, а не скот, сердце и голова в постоянной драке, а вместе еще и воюют с тем, что ниже пояса, что тоже требует своей доли.
Алиса смотрела призывным взором, придвинулась еще. Кровь Залешанина кипела, так пусть же скот в нем возьмет свое, но этот чудесный ребенок из солнечного света тянется губами, а это уже в княжеских владениях головы, для которой не все женщины одинаковы, а если коснется сердца…
Залешанин натужно хохотнул, взял женщину в объятия и, избегая ее губ, попробовал задрать ей подол. Она засмеялась мелодично, словно рассыпала драгоценный жемчуг, воспротивилась, потянулась губами, отыскивая его губы:
— Погоди, герой… Я хочу, чтобы ты меня поцеловал… У тебя губы так красиво изогнуты…
— Да чо там, — пробормотал он. — Я ими ем…
— В них такая сила, — прошептала она, ее глаза томно закрывались, а дыхание стало чаще, — такая мощь и упорство, я хочу ощутить их прикосновение…
— Да блажь это, — возразил он, его руки сдавили ее крепче, она счастливо пискнула, но взгляд из-под опущенных век не отвела, а полные губы ждали его губ.
Холодный комок в груди превратился в сосульку, а та разрасталась в льдину. Кровь остывала, он слышал, как она шипит, только внизу еще было горячо и тяжело. Скот требовал свое, надо бы дать волю, потом сразу отстанет, но эта солнечная женщина с телом из молока и меда тянется к его губам, но губы и глаза во владениях сердца, что не позволит, ибо ни единой женщине, дочери кагана или кагана каганов…
— Что с тобой? — спросила она удивленно.
— Да так, — пробормотал он, — кровь играет… Зверею понемногу.
Она засмеялась:
— Понемногу?
— Ну да…
— А как тогда помногу?
— Сейчас покажу, — пообещал он.
Она ловко выскользнула из его рук, засмеялась:
— Герой, ты чересчур нетерпелив! Человек отличается от зверя лишь тем, что умеет наслаждаться. Это зверь может сожрать кусок сырого мяса, а человек… да-да, тоже хватило бы, но он жарит, варит, печет, тушит, а еще и солит, перчит… Герой, я ведь не ломоть сырого мяса!
Она тянулась к его губам своими полными сочными губами. Смотрела в глаза неотрывно и зовуще.
«Ну что мне стоит соврать, — подумал он разъяренно. — Я же вор! Не найти на Киевщине богатого человека, которому бы я не соврал, не надул или не готовился надуть, обворовать, обчистить карманы и хлев. Я обманывал и женщин… да что там женщин, этих я обманывал чаще всего… Соври! И нажрешься от пуза, как паук на толстой мухе…»
— Да что с тобой? — повторила она. В ее больших глазах было безмерное удивление. — Ты не болен, чувствую… Еще как чувствую! Но ты ведешь себя так странно…
— Знаю, — огрызнулся он.
— Почему?
— Дурак потому что, — рявкнул он.
— Кто? — не поняла она.
— Дурак, — повторил он. — Дурак из сарая. Все я делаю не то, что люди… Черт, не могу. Все! Что-то стало поперек души. Там оборвалось.
— Души? — повторила она с еще большим изумлением. — При чем здесь душа? Смотри мне в глаза, дай мне твои губы, я хочу видеть твои глаза…
На другом конце города, в башне магов, трое поспешно стирали грязь и пыль с зеркала Видения. Четвертый маг торопливо поставил под зеркалом широкую чашу. Жидкость тихонько бурлила, закипая на незримом огне. Густые испарения зловеще покрывали отполированную поверхность паром. Маги терпеливо всматривались, стирали, снова всматривались. Неожиданно в глубине зеркала, словно оно было толщиной с гору, показалась багровая искорка. Сдвинулась, четвертый маг впился взглядом, на лбу вздулись жилы. Он вперил страшный взор, протянул к зеркалу дрожащие скрюченные пальцы, воздух дрогнул от страшного заклятия. В глубине блеснула синяя молния.
В глубине комнаты сидел в единственном кресле Ликунг, верховный маг. Под его огненным взором маги суетились, наступали друг другу на ноги. Верховный сказал ободряюще:
