После похорон погибших от пуль Черного киллера оперативников, на которых замминистра сказал речь, автоматчики трижды разрядили оружие в серое осеннее небо, а безутешные вдовы рыдали над обтянутыми красным гробами, Громыко вернулся домой мрачнее тучи. Приехавшие с ним друзья и коллеги клялись отомстить, сквозь зубы ругали начальство, время, в которое им довелось жить, и со слезами на глазах вспоминали ребят.
Один Громыко ничего не говорил. Он выпил бутылку водки, пошел и выбил зуб Тофику Налбадяну, смотрящему за торговцами фруктами на небольшом импровизированном базарчике у перекрестка. После этого базарчик закрылся – до лучших времен.
Несколько раз к Громыко приезжали сослуживцы и подчиненные. Тут уж гульбарий разворачивался на всю катушку. С коллегами из других подразделений Громыко пил сурово, стаканами, пренебрегая закуской. Выпив, ронял в пустую посуду скупую мужскую слезу, бил себя кулаком в грудь и кричал, что это он во всем виноват.
Со своими подчиненными – операми из родного и уже не существующего отдела – майор устраивал настоящие дебоши с битьем посуды и драками, после которых на него стали косо смотреть торговцы у метро, обслуга в трех окрестных кафешках ресторанного типа и дворники близлежащих дворов.
«Па-а-адлы! – вопил в четыре утра Громыко, повиснув на плечах влекущих его домой сослуживцев. – Твари-и-и! Ур-рою всех! На-ача-а-аль-ник, а-атпусти на во-олю, с-сука! Гандон ты… ш-ш-штопаный…»
Жена с Громыко не разговаривала. Дети смотрели косо. Утром пятого запойного дня дочка, столкнувшись с покачивающимся отцом в коридоре, недовольно фыркнула:
– Папа, ну что ты ходишь как Левашов…
Подполковник Левашов, начальник Хамовнического ОВД, был притчей во языцах. Его подловили на невыполнении приказа начальства и уволили по статье. Почти три недели пьяный, помятый и небритый подполковник ошивался в ГУВД, на Петровке, в главке и даже в министерстве, всем своим видом изображая крайнюю степень обиженности, раскаяния «а ля рюс» и готовности, если надо, пасть еще ниже. Другие народы в этих случаях посыпают голову пеплом. Левашов заливал в голову водку…
Самым смешным в этой истории оказался итог: выяснилось, что приказ, отданный заместителем начальника ГУВД Москвы, был ошибочным, да и сам отдавший его оказался человеком с нехорошими связями, а посему немолодого уже генерала задвинули на пенсию. Левашова же в должности восстановили и даже премировали, так сказать, в порядке компенсации.
С тех пор «метод Левашова» вошел в анналы столичного милицейского фольклора, а фраза «ходишь, как Левашов» стала нарицательной.
Громыко в ответ на упрек дочери непедагогично дохнул перегаром и спросил:
– А что, очень заметно?
– Конечно.
– Ну это же замечательно, Ксюша! – майор чмокнул дочь в щеку, поцарапав щетиной, и, весело напевая: «Ху-ху-ху-е, я скучаю по тебе!», направился к холодильнику за опохмелкой.
На шестой день Любарский привез новости: уголовного дела в отношении Громыко заводить не будут, ограничатся служебным взысканием. Замминистра сдержал слово и прикрыл задницу опального майора. Громыко матюгнулся, обозвал замминистра гадом и отправился за водкой.
Когда подошли девятины по погибшим, нервозность среди жителей района достигла апогея. Громыко не разочаровал. С утра он выставил на доминошном столе, торчащем посреди двора, пять стаканов с водкой, накрытых кусочками хлеба, зажег перед каждым по свече.
Затем побрился, облачился в парадный китель, съездил на кладбище, откуда привез кучу народу. Поминки начались часа в три, а уже к шести возмущенные соседи вызвали милицию. Громыко напоил приехавший наряд, а водителю сине-белого милицейского «форда», отказавшемуся пить, дал в морду.
И лишь один человек за это время ни разу не появился у Громыко. Яна Коваленкова исчезла – словно в воду канула…
* * *
Пошатываясь, Громыко брел темной улицей в сторону родного двора. Моросил редкий противный дождик, вокруг было пустынно. Прошумел похожий на передвижной аквариум троллейбус, на остановке исторгнул из своей освещенной утробы несколько торопящихся домой пассажиров.
Громыко, бормоча себе под нос: «Черный бумер, черный бумер. Черный бумер, чтоб ты умер!», доковылял до пустой остановки, остановился под навесом, закурил.
– Ник-кузич, в-чер-д-брый! – негромко прострекотало за спиной.
– А-а-а… Это ты… – Громыко медленно повернулся. Его заметно качнуло.
– Ага. Я-у-м-мы-в-С-мл-ленске. В-тпуске, – Яна зябко передернула плечиками, подняла воротник куртки. – П-асти-п-р-рстали-т-ри-дня-н-зад. Ник-кузич, ну-как-п-ра?
Громыко задумчиво почесал переносицу, выбросил сигарету в лужу и кивнул:
– Пожалуй, пора. Завтра в пятнадцать тридцать возле уродов. Для начала съездим… в одно место – за железяками. Все, давай, пока…
* * *
Утром Громыко встал неожиданно рано и вопреки заведенному в последнее время обыкновению завтракать водкой выпил натощак три сырых яйца. После этого под изумленными взглядами жены и детей прошествовал в ванную, побрился, принял душ, привел в себя в порядок, оделся и в дверях буркнул, не оборачиваясь:
– Я на работу…
Первым делом он съездил в управление, где в отделе кадров оставил заявление на отпуск за свой счет на две недели. Затем, сделав несколько звонков, Громыко посетил несколько диаметрально разных районов столицы, где имел встречи с неприметными личностями откровенно уголовной наружности.
В половине четвертого на Болотной площади, возле скульптурной группы, созданной Михаилом Шемякиным и прозванной в народе «Хоровод уродов», Громыко дожидалась Яна. Оперативница вблизи выглядела в лучшем случае школьницей, а уж издали у случайных прохожих наверняка создалось впечатление, что они видят встречу папы с дочкой. Впрочем, учитывая специфику стоящих рядом скульптур, чей-нибудь извращенный разум мог додуматься и до нехорошего…
– У тебя оружие есть? – первым делом спросил Громыко. Яна кивнула, прочирикала:
– Ф-говая-во-лына, с-амостр-рок, и-три-п-ат-рона-в-сего.
– М-да… Ладно, поехали.
– Т-чку-л-вить? – деловито спросила Яна, кивая на проносящиеся по набережной Водоотводного канала машины.
– Нет, Яночка, наш транспорт теперь – метро. Не забывай – я все же на крючке, а дела нам предстоят такие, что не дай Боже кто-то из коллег нас свинтит – все, хана! Так что пошли ножками, тут до Третьяковки шаг шагнуть.
* * *
Бабу Качу, в миру гражданку Качину Екатерину Владимировну, Громыко знал давно. Неприметная седенькая вахтерша из театра Советской, а ныне Российской армии числилась у майора в «золотом фонде» добровольно сотрудничающих. В «золотой фонд» Громыко входили сексоты, осведомители и просто сочувствующие делу охраны правопорядка люди, светить которых было нельзя ни в коем случае, настолько ценными и уникальными сведениями и связями они располагали. Но даже в этой когорте баба Кача стояла особняком.
