Есть в некоем краю чудное место — там, где степь переходит в прекрасные сады и лёгкие, нарядные рощи. Быстрые речки бегут меж невысоких холмов, звонкие ручьи поют под кронами диких яблонь, душистых магнолий, светлых акаций и пышных туй. Воздух там свеж и сладок, полон нежного тепла и будто напоен светом солнца.
Среди буйной, яркой зелени стоят увитые плющами, древние белые камни, высятся полуразрушенные арки, угадываются очертания древних дворцов — ныне же гадать приходится, кто жил в них, и каковы были прежде эти светлые своды. Блаженное то место, как будто одичавший райский сад, поэтому странно звучит в нём человеческая речь, как будто вторглись беспокойные сыны Адама в запретную обитель и оглашают громким смехом волшебные холмы.
— Ну что же ты, Ратмир, более не трепещешь о Радмиле? Не рвёшься в бой, не ищешь схватки? Так быстро охладили резвые ручьи ветреную твою любовь, и погасила пламень чувств кровь пьяных виноградных лоз?
Так спрашивал со смехом, лёжа на траве, среди цветущих маргариток, витязь молодой. Доспехи сняты, шлем оставлен рядом, брошены рубашки, сняты сапоги, а сам говорящий лениво подпирает рукою голову, подставив свой стройный торс солнечному свету. Волосы его длинны, слегка волнисты, цвета обожженной глины. Его собеседник вольно лежит на травке, тоже сбросив надоевший груз доспехов.
Тот, кого зовут Ратмиром — степной орёл, молодой хан, баловень судьбы, бессонница для юных дев, наследник многих поколений неукротимого кочевого племени, которое пожаром прежде проходило по южной степи и по северным притокам батюшки-Днепра.
Играя гроздью винограда, хан смотрел, как в крупной ягоде гуляет сок — глаза Ратмира чуть раскосы, но ярки — взгляд их твёрд по-ястребиному и томен, как игривое вино. Он ничего не говорит — рот сжат, на скулах смуглых полыхает пламя. И вот красивой, сильною рукой отбрасывает волосы со лба и поднимает взгляд свой на соседа.
— Я не решил ещё. — промолвил хан. — Не знаю, надо ли мне это приключение. Не так уж хороша Радмила, как говорили мне. Тонка, бледна, в движениях будто спутана, как лошадь. Нет в ней той грации и неги, которую люблю я видеть в юных девах, нет страстности, нет силы, нет горделивой стати. Но всё же, если подумать… есть нечто притягательное в этой северной печали, как будто журавлиный крик под стылым и холодным небом осеннею порой, когда все знойные ветра уже отдуют над степями, и крик высокий журавлей напоминает, что лето не ушло — оно лишь улетело в дальний край и нас манит с собою. Ах, если б был я птицей! Зачем мне многие стада в моей степи?! Зачем подвалы, полные сокровищ?! К чему сидеть мне среди мудрых стариков, выслушивая скучные прошения и рассуждая скучные дела?! Я хан, и хан великий — что же мне с того?! Завидую тебе я, друг мой! Ты — вольный ветер, ты свободен, как орёл, как дикий жеребец, как воды этого ручья, как сердце юной девы!
— Да, я свободен. — по некотором размышлении промолвил спутник молодого хана. — У меня нет ни страны, в которой я хозяин, ни народа, которому я царь. У меня нет города, нет замка, который должен я хранить, нет ни жены, нет ни родни, нет денег и нет забот.
Оба друга засмеялись и налили в чаши нового вина.
— Ты счастлив? — жадно спросил товарища Ратмир. — Ведь не имея ничего, ты тем не менее, богаче всех, кого я знаю.
— Счастлив ли я? Да, несомненно, в данный миг я счастлив. Я счастлив беззаботным днём и счастлив лунной ночью. Я радуюсь дороге и доволен, обретя приют на час. Но, в то же время я завидую тебе — твоей способности брать от жизни много, умению наслаждаться полнотой момента — ты, словно дуб, вцепился в жизнь корнями, а листьями обильно ловишь свет.
— А разве ты не так? — спросил хан.
— Нет, я не так. Я, словно облако, скольжу по жизни, всё обретая и всё теряя. Я владею очень многим, и я же не имею ничего. Время меня гонит, а я гонюсь за ним.
— Загадками ты говоришь, друг мой. — заметил хан Ратмир. — Не юность ли тщеславная тебе велит играть словами, задавая речи смысл, которого в ней нет?
Рыжеволосый собеседник засмеялся:
— Ещё одна загадка, хан! Я сам не знаю, сколько лет мне, а юность моя длится очень долго. Время со мной играет в шутки, а я его вожу за нос. Ведь ты же знаешь: я волшебник.
— О да, это мне известно. — заворчал шутливо хан Ратмир. — И уж мне известно, как вы, волшебники, ревнивы к возможностям друг друга — совсем, как мы, женихи, готовы рвать друг дружке горла, как собаки. Вот отчего ты рвёшься в поиск — неведомый тот негодяй, что колдовством похитил юную Радмилу, тебе, как в горле кость — ни выплюнуть, ни проглотить!
— Да, я таков. — с довольным видом сообщил волшебник. — Но, не потому, что сильно так ревную, а потому, что всегда ищу возможность обогатиться магическим приёмом. А ты, любитель юных дев, знаток достоинств всех девичьих, властитель снов, великий обольститель, ты не спешишь к соперникам за схваткой?! Намедни лишь мне показалось, что хан Ратмир так и горит мечтой помериться мечами с удалым соперником за любовь царевны.
— Да, я не прочь. Одно лишь только меня тревожит, одно покою не даёт: такое странное возникло ощущение, что будто бы всё это однажды я прошёл — соперничество с этими двумя, погоню за девицей и даже встречу с тобой, мой друг.
— О, я прекрасно понимаю. Такое ощущение мы называем дежавю.
— Ну да, мне легче оттого, что ты сказал мне это слово. Однако, вечер наступает, пора искать ночлега нам. Пошли, поищем крыши среди этих живописных развалин. Пожалуй, ночью будет дождь.
— А ты откуда знаешь?
— Смотри-ка, Румистэль: над горкой ворон разлетался.
* * *
Средь сумрачных равнин и северных вершин, среди потоков горных, ущелий, скал, стремнин и горных троп бредёт устало путник, ведя на поводу коня. Каурый измотался, устал нести на крупе лишённого покоя седока, хромает он, глазами ищет корма — всё напрасно, зашли они в крутые горные хребты. Взмолился конь, жалко и тяжело стеная — зовёт и просит к седоку.
— Товарищ мой, я знаю, ты устал. — промолвил пеший всадник. — Я виноват перед тобой. Забрался в дикие ущелья, с пути сошёл, дорогу потерял. Нам лишь до завтра найти пристанище сухое, а завтра солнца свет нас выведет на ровную дорогу. Видишь, тучи заслонили небо, закрыли светлые лучи, как будто нас с тобой похоронить тут возмечтали и камнем серым надгробие нам возвести.
Он остановился и вгляделся в проём меж двух больших камней, что стражами безмолвными хранили некое подобие каменных ступеней, ведущих к тёмному высокому проёму.
— Что-то не пойму я в этой сырой мгле: мне чудится или в самом деле вижу гостеприимную пещеру и вход, похожий на царские ворота? Пойдём, Каурый, пещера то или обман, но мы с тобою нынче ложимся на ночлег. Ах, жаль, что нет тут травки для тебя, и воды быстрые так глубоко бегут на дне разлома, что не добраться нам с тобой до сладкой влаги и не попить воды перед грядущим сном — тропа лежит высоко, а обрыв отвесный, как стена.
