Но с чего же взяла она, что ей нравятся блондины? Из-за Майкла? Майкл, да, придется рассказать ему, потому что в любви нет места лжи и недомолвкам. Из-за Курта? Когда и как ушел из ее мечтаний черноволосый оборотень, колдун и рыцарь, с тонким печальным лицом? Как и когда занял его место плечистый футболист, лучший студент на своем курсе, с очаровательной привычкой кончиком среднего пальца поправлять на носу очки в золоченой оправе. Майклу абсолютно не нужны очки, но он все равно их носит — с простыми стеклами. Говорит, это вызывает доверие у преподавателей.
Элис села на кровати. И, ойкнув, подтянула к плечам одеяло.
В кресле, аккуратно сложенные, лежали ее джинсы и блузка, та, в которой она была вчера вечером, блузка с короткими рукавами и отложным воротничком. А на дверце шкафа, на распялках висело платье. Тонкое, полупрозрачное платье, с юбкой — сплошь широкие длинные ленты, волнующиеся от едва заметного сквозняка — и рукавами, узкими у плеч, но расширяющимися от локтей, как на картинках про фей или средневековых принцесс.
“Завтра к утру все станет сном”. Так он сказал. Он на самом деле сказал это, Невилл, Эйтлиайн, сын Дракона. Все, что было — действительно было? Вот платье, ее бальное платье из сна. И он говорил “мо арьен риалта ”. Моя серебряная звезда.
— Моя, — жмурясь, повторила Элис, — моя. Но, минуточку, откуда я знаю перевод?!
Волоча за собой одеяло, она встала с кровати. На столе, рядом с вазочкой, из которой торчали засушенные цветы и кленовые листья, этакая осенняя икебана, отражающая незамысловатые вкусы фрау Хегель, стояла широкая, плоская шкатулка. Перламутр и какое-то темное дерево, резной орнамент — сплошь листья и цветы. Вчера вечером, точнее, сегодня, уже под утро, когда Элис вернулась домой, уставшая, счастливая, засыпающая на ходу, какие-то девушки помогали ей раздеться и снять украшения. Они складывали их в эту самую шкатулку. Да-да, ее смех, и звезды с небес, все, что вспоминалось сейчас, как символы счастливого сна.
Элис открыла шкатулку, зажмурилась от брызнувшего в глаза яркого света, от переливов красок, алмазного сияния звезд. Слишком много для маленькой комнаты, для маленького домика, для крохотного городишки. Для всей этой планеты — многовато. Неужели это она так радостно и разноцветно смеется? Невилл называл ее “сиогэй” — фея. Разве походила она на фею?
Вспомнив ужасную Садовницу, Элис поежилась, и закрыла шкатулку.
Принц хотел, чтобы прошедшая ночь осталась в ее памяти сном. Ну, уж нет! Да и хотел ли он того в действительности, если позволил сохранить наряд и украшения, и свой образ, и память о словах на языке, которого Элис никогда не знала?
“Ты моя, и это — неизбежно”, — так он сказал. Вчера в это верилось безоговорочно. Сегодня… сегодня лучше думать, что все приснилось.
Все? “Фиах мэе сийли…” Да. Все. Ну, где там Курт? Он же обещал заехать в десять!
Элис твердо знала, что Майклу о прошедшей ночи, о том, как ей хотелось, чтобы другой мужчина поцеловал ее, расскажет обязательно. Потому что, во-первых, как уже было сказано: в любви не должно быть лжи и недомолвок. Во-вторых же, потому что ничего ведь не случилось. И более целомудренного поцелуя не мог бы подарить даже священник. А еще она знала, что Курту не расскажет ничего. Может быть, это нечестно, но вряд ли новая информация окажется существенной для следствия. А раз так, Элис имеет полное право хранить ее при себе.
…Впрочем, бубахом она похвалилась. Тут деваться некуда было, — дом с его появлением изменился так сильно, что первое, что спросил Курт, ступив на порог, было:
— Вы что же, домовым обзавелись?
И понеслось, как по наезженной колее под горку. Ох, прав Курт, прав, нельзя Элис наедине встречаться с Барбарой, потому что старая учительница вытянет из нее все, что угодно. Достаточно чуть-чуть подтолкнуть, чтобы хвастовство и желание поделиться чудом вырвались из-под твердого решения ни в коем случае не болтать лишнего.
В доме завелась невидимая прислуга. Наверное, те самые девушки, помогавшие ей ночью. Правда, ночью Элис их отлично видела, но кто знает, может, при свете дня волшебных горничных не разглядеть. Как бы там ни было, едва успела Элис предложить гостю чашечку кофе, как две чашки появились на столе, и сливки, и, после секундной паузы, стопка оладий, сироп и запотевшие бокалы с апельсиновым соком. Хочешь не хочешь, пришлось рассказать, откуда что взялось. Точнее, откуда взялось, Элис и сама не знала. Рассказала она про бубаха — видимо, мажордома — в чьем распоряжении некоторое количество слуг. Рассказала, что сегодня утром ей пальцем не пришлось пошевелить, чтобы одеться и причесаться… Здесь Курт язвительно похмыкал и сообщил, что, да, действительно, сегодня можно заметить, что она причесывалась.
— Вот и с завтраком, — решив быть снисходительной, продолжила Элис, — та же история. И дом стал уютнее, да?
— Он стал похож на дом, — ответил Курт, — на дом, в котором живут. Правда, не помню я, чтобы в ассортимент услуг, оказываемых домовыми, входила доставка горячих блюд. Но вот есть такая сказка, “Аленький цветочек”, там примерно об этом. Ex nihilo nihil [37].
Сказку он пересказал, коротко, что называется, изложил тезисы. И Элис задумалась. Потому что не так уж Курт и промахнулся.
Все из ничего не бывает, это она знала, хоть и не дружила ни с физикой, ни с латынью. Если где-то прибыло — в данном случае, прибыло здесь, в доме Хегелей, — значит, где-то непременно убыло. Кто-то платит. Или будет платить. И кто же?
“Ты моя, и это — неизбежно”. Но нет, постойте, это ведь не означает, что отныне жизнь ее должна принадлежать крылатому призраку детских фантазий? Все сон. Сон наяву. Ночь — это ночь, а день — это совсем другое время. И жизнь — другая.
Район назывался Пренцлауэрберг. И был он застроен неотличимыми друг от друга блочными домами, какие возводились сразу после войны, наверное потому что город нужно было как можно скорее восстановить после разрушительных бомбардировок. А сад назывался Раем Пренцлауэрберга. И одного взгляда на могучие темно-зеленые каштаны, на скамейки в обрамлении кустов сирени и бесконечные тенистые аллеи достаточно было, чтобы понять — рай и есть. Самый настоящий. Жаль, что каштаны уже отцвели.
— Почти все первые этажи уже распроданы под магазины, — сообщил Георг в ответ на вежливое замечание Элис относительно унылости, источаемой, казалось, самими стенами домов, — скоро здесь станет повеселей. Дешевые квартиры скупает молодежь, организуют клубы, в том числе и проамериканские, — он поклонился ей с легкой улыбкой, — слушают вашу музыку, сами играют, всеми силами нарушают общественный порядок. Во дворах расписаны все стены, и уж там-то не скучно. Прогуляйтесь потом, если интересно, только, разумеется, вместе с Куртом.
