Чернава подняла лицо к небу и зашептала что-то, кланяясь вечному божеству.
— Ой, смотри! — Сияна увидела ее издалека и показала Иоанну. — Я ее вроде видела, это печенежка, она у Добычи живет. Что же она там делает? Кому она молится? Своему Тэнгри-хану?
Другие люди на стене тоже заметили печенежку; кто-то подтолкнул соседа локтем, кто-то кивнул, кто-то удивился, а кто-то и нахмурился. По заборолу пролетел глухой, смутно-угрожающий ропот.
— Смотри, чего это она? Что за ворожба? Ведьма печенежская, ей-то чего здесь надобно? Пойдем-ка, брате, подальше… А уж не она ли и орду вызвала сюда?
Постепенно собираясь в кучу, народ потянулся к печенежке и окружил ее. Она обернулась, прижалась спиной к бревнам заборола. В ее темных глазах были еще видны отблески чего-то значительного, обращенного не к земле, но к небесам. Но молитвенное чувство быстро уступало место страху; взгляд ее привычно молил: люди, я не делаю вам зла, оставьте меня!
— Ты чего тут бормочешь? — Вперед прорвался мужик в потертом поярковом колпаке, с недостатком нижних зубов во рту. Воинственно сжимая костлявые кулаки, он подступился к Чернаве, и в голосе его была злоба против всех степняков, сорвавших его с места и загнавших в чужой город. — Чего ворожишь? Своих дождалась? Рада? Навела беду на нашу голову? Вот мы тебе сейчас…
Толпа гудела. На смуглом лице Чернавы были страх и недоумение. И ее страх увеличивал стихийную злобу толпы, словно служил доказательством ее вины. А виноватый был нужен этим людям, которые уже потерпели от орды и ждали еще больше бед в будущем.
— Есть такая ворожба, чтобы замки с ворот сами падали! Чтоб стрелы обратно летели! — выкрикивал какой-то знаток из задних рядов.
Чернава не могла от испуга сказать ни слова, а только крепче прижималась спиной к огражденью заборола. Со всех сторон на нее устремлялись злобные взгляды, и у каждого злоба была порождена страхом. Страху и злобе толпы нужна была жертва; толпа не рассуждает, не думает, ею правят трусливые, коварные духи.
— Она виновата! Сбросить ее со стены, пусть к своему племени идет!
И едва кто-то крикнул это, как толпа, словно грозовая туча, начиненная молниями, надвинулась на Чернаву, со всех сторон к ней потянулись руки. Цепенея от ужаса, Чернава коротко вскрикнула, задыхаясь, злоба и беда сжимали ее тесным кольцом аркана.
Сияна, издалека наблюдая за происходящим, тревожно дергала Иоанна за рукав. Она не очень понимала, что там делается, но чуяла что-то страшное.
Иоанн тоже не сводил глаз с толпы, лицо его ничего не выражало, только взгляд стал твердым, напряженным. Услышав выкрик «сбросить со стены», Сияна ахнула, а Иоанн вдруг решительно двинулся вперед. С силой, которой никто и не предполагал в хрупком на вид человеке, болгарин прорвался сквозь толпу и встал перед Чернавой.
— Опомнитесь, людие! — крикнул он, и толпа на миг замерла, не понимая, что это такое. — О Боге вспомните! Грехами своими вызвали вы себе беду, злобой своей и враждой, а на женщину горемычную валите! Она сирота среди вас, ее бы пожалеть вам! Молите Бога, чтобы простил вам грехи, и тогда избавитесь от беды! И не глядите, кто среди вас какого рода-племени, — беда у нас ныне одна и спасение одно!
Иоанн стоял перед толпой, загородив собой Чернаву, и все теперь смотрели на него. Болгарин держался твердо и уверенно, словно обладал некой тайной силой, скрытой от посторонних глаз. И ощущение этой незримой силы больше, чем слова о Боге, сдержало и усмирило толпу. Если в одиночку становится против всех — видно, неспроста, такого надо поберечься. Мало ли какой дух ему помогает?
Иоанн знал за собой несокрушимую силу Бога, и ни одно из земных созданий не могло бы его устрашить. Он не искал иных виноватых в человеческих бедах, кроме человеческих же грехов. Никто не безгрешен — значит, никто и не вправе судить других. Сам Иисус Христос в своих земных странствиях защищал и миловал самых презренных, отверженных, иноплеменных, даже язычников, — не так ли должны поступать и те, кто неизмеримо ниже Его? Эта невежественная толпа, движимая животным страхом перед всем непонятным и животной злобой ко всему чужому, показалась Иоанну презренной и жалкой. От незнания Бога идет все мировое зло. Оно тоже — Змей, еще страшнее того огнедышащего Горыныча, которого так боятся славяне. И болгарин Иоанн, вооруженный не мечом, а истиной Божьего Слова, готов был биться с этим Змеем, как воин в битве длиною во всю жизненную нить.
— Не славяне и не печенеги перед Богом встанут, а праведные и грешные! — горячо говорил Иоанн, упирая взгляд то в одно лицо, то в другое. Все отводили глаза, передние ряды попятились. — И по грехам, а не по крови и не по языку судить станет Бог. Идите по домам своим, людие, думайте о душе своей, ищите добро в себе, а не зло в другом. И кто к добру душой устремится, того помилует Бог!
Со всем жаром души Иоанн пытался достучаться до их душ, заронить в них зерно будущего спасения. Но куда он сеял — в придорожную пыль, меж камнями, в заросли бурьяна? Была ли там хотя бы пядь доброй земли — хотя бы та, что он заслонил собой?
— Да чего вы его слушаете, ушеса развесили лопухами! — злобно выкрикнул мужик в поярковом колпаке. Прищурив желтый глаз, словно хотел увидеть скрытый порок, он обвиняюще ткнул в Иоанна костлявым кривым пальцем. — Он-то сам чем лучше? Всё вы, болгаре, всё бог ваш греческий — за него нас наши боги прокляли!
Толпа словно проснулась от его выкрика, опущенные глаза вскинулись и загорелись злобой. Первое удивление и растерянность от вмешательства Иоанна прошли, и народ глухо, угрожающе загудел. Иоанн был таким же чужим для этих людей, как и Чернава, он тоже поклонялся иному богу, в его темных глазах каждый видел источник несчастья. Но если Чернаву, бесправную рабыню, боялись и презирали, то за служителем Христа была сила — епископ, тысяцкий, князь, дружина. Но сейчас никто не помнил об этом, перед толпой стояли два темных чужака, два врага, два виновника несчастья.
— Прочь их обоих! И болгарин виноват! Наших богов обидели, а они за то нас губят! Вали их! К Кощею обоих! — закричали со всех сторон. Десятки рук вцепились в Чернаву и Иоанна и потащили их к ближайшей скважне. Чернава истошно кричала и цеплялась за бревна заборола с такой отчаянной силой, что мужики едва могли ее оторвать, а Иоанн молчал и не противился — жизнь его в руках Божиих. Все апостолы, кроме одного, приняли мученическую смерть.
Толпа толкалась и давила сама себя, все мешали друг другу, одни тащили печенежку и священника к скважне, другие пытались их бить. Под градом толчков и ударов Иоанн оступился и упал, чей-то пыльный поршень ударил его по спине, над заборолом разносились разноголосые крики, вопли, брань. Никто из живущих на земле не знает, чем это кончилось бы и не приобрела бы Русь в этот день еще одного мученика, погибшего за Христову веру, но шум и толкотню заметили гриди дозорного десятка полуденной стены.
