Босс некоторое время молчит.
Во время этой паузы я успеваю закурить.
— Да, я вижу, не я один умею добывать информацию, — чуть натужно улыбается наконец менеджер «Тайра». — Ладно, так или иначе, этот вопрос интересует всех нас. — Босс косится на Ленчика, и Ленчик молча кивает: таки да, интересует! — Давайте делиться добычей.
— Давайте, — охотно соглашается Олег.
— Тогда, раз я к вам пришел, значит, мне и начинать, — разводит руками господин Шемет.
Обаятелен, чертушка!
Не отнимешь.
У Кости Шемета, известного в определенных кругах под кличкой «Большой Босс», сегодня был трудный день.
До местного турнира времени оставалось с гулькин нос, а требовалось еще утрясти кучу дел. В горисполкоме висел дамокловым мечом вопрос оплаты помещения (Дворец спорта — это вам не вшивый полуподвал какого-нибудь интернатишки!). Затем следовало обеспечить телесъемки и разобраться с рекламщиками, напомнив, что с завтрашнего дня плакаты должны висеть не только в вагонах метро. Эмблему Шемет видел, красивая эмблема, броская: матерый волк, задрав морду, воет на фоне ярко-оранжевой луны. Подпись под эмблемой: «Готовься к смерти, а тогда и смерть, и жизнь — что б ни было — приятней будут!» Подпись он предложил от себя. Отличная шутка: цитата из Шекспира, которую каждый второй примет за самурайский девиз; а те, кто способен узнать автора, на турниры Большого Босса не ходят.
И правильно делают.
Наконец, намечались переговоры тет-а-тет со вздорными представителями команд Дагестана и Севастополя. Те специально приехали раньше — у кавказцев, как и у морячков, два бойца в июле отправлялись за бугор, «валюту валять», и потому берегли форму чище топ-моделей. Короче, за треть от суммы приза они готовы были красиво лечь под кого скажут, но не раньше полуфинала, для престижа; а также без особой постшумихи в прессе и на телевидении. Местные «масс-медиа» — плевать, далеко и тихо, а дальше пусть не идет. Овчинка стоила выделки, и Шемет заранее готовился выторговать у приезжих последние штаны, превратив желаемую ими треть суммы как минимум в четверть.
Он любил такие дни.
Они придавали смысл жизни.
Ближе к вечеру, просто так, без определенной цели, устало-счастливый Шемет подкатил к Автодорожному институту. Здесь, в просторном спортзале на втором этаже, занимался его «отстойник» — многие парни, привлеченные рекламой и сплетнями, соглашались платить весьма приличные деньги, рассчитывая в самом скором времени начать эти деньги зарабатывать под крылышком у Большого Босса.
Молодые инструкторы время от времени выуживали из этой трясины прирожденных бойцов, примерно одного на два-три десятка; еще кое-кого удавалось пристроить в охранные агентства и «телохранители для дураков». Короче, «отстойник» себя окупал дважды.
После «отстойника» тренировались «сборники», профессионалы, знающие цену поту, крови и деньгам.
Элита.
Шемет сейчас не шутил. Просто он с детства ненавидел слово «элита»…Припарковав машину на стоянке и сунув парнишке-мытарю мятую купюру,
Шемет неторопливо пошел ко входу с колоннами.
На ходу он привычно отключался от дел дневных. Научиться отдыхать при его образе жизни было самым трудным, но иначе быстро перегораешь.
Как лампочка при скачках напряжения.
— Извините… вы не подскажете, который час?
Временем интересовался плешивый гражданинчик в куртке-болонье. Он топтался, переминался с ноги на ногу, бродя между колоннами. Фетровую шляпу в руках мял; руки грелись в зимних перчатках из эрзац-кожи. Мерзнет, плешивец. Холодно ему по весне. Наверное, папаша кого-то из намечающейся абитуры; пришел за сынулю похлопотать, а нужного человечка и след простыл. Вот, ждет. Или нет: просто преподаватель физики, боится идти домой, сообщить лютой злыдне-супружнице, что зарплата в очередной раз откладывается до лучших времен.
— Полседьмого.
— Спасибо.
Шемет кивнул и вошел в холл.
Со второго этажа в спортзал вели семь скрипучих ступенек, и каждая скрипела на свой манер. Шемет прозвал их «гаммой», полюбив взбегать к двери легко, выбивая каблуками четкую последовательность нот.
Увы, сейчас ему это не удалось.
На ступеньке «соль» сидел, угрюмо набычась, Отбитыч, второй тренер «сборников».
Их было двое, Отбитыч и Оторвыч. За глаза их так звали все, а частенько, забывшись или в порыве веселья, называли и в лицо. Они не обижались, не умели. Или не так: не умели обижаться по мелочам. Обидеться для любого из них означало искалечить обидчика, а когда все свои… особенно когда своим скоро выступать. Тренеры знали цену выступлениям. Отбитыч, боксер-полутяж, успешно дрался еще на чемпионатах Союза, а потом, поскулив с кем-то из «федерастов», в Прибалтике дважды срубил хороший куш на «махаловке» в рижском цирке. Оторвыч, серебряный призер Европы по вольной борьбе, выйдя в тираж, успел прославиться на подпольных схватках в маленьком городишке под Алма-Атой, где «без правил» означало действительно «без правил»; похороны шли за счет устроителей, а калек до конца их дней обеспечивали хорошей работой, без обмана.
Обоим повезло: их обеспечил работой Большой Босс, именно потому, что калеками они не стали.
Вдвойне повезло.
— Отбитыч, ты чего? С похмела маешься?!
Взяв с ходу веселый тон, Шемет хотел показать: все в порядке. Наверное, потому что сразу почувствовал: вряд ли. Эту политику он предпочитал другим — хорошая мина при плохой игре.
Глядишь, и игра получшает.
— Шурку в больницу увезли. — Отбитыч не принял тона, еще больше свесив тяжелые, литые плечи. — Парни звонили, сказали: ништяк, живой. Но дней пять проваляется. Понял, Костя?
Костя понял.
— Сердце прихватило? При его-то весе…
— Да какое сердце!… Вмазали Шурке, он и спекся. После первого удара. Костя понял, что он ничего не понял. Шурка, он же Оторвыч, собой более
всего напоминал бабушкин комод. Единственной выдающейся приметой являлись уши — сизые, распухшие, не уши, чернобыльские лопухи-мутанты.
Свалить Оторвыча с одного удара, пусть даже били кувалдой…
Шемет вздохнул. Присел чуть ниже Отбитыча, на ступеньку «фа».
Помолчал.
— Излагай, — наконец брооил он. — Излагай, Феликс Германович.
Никто никогда ни за что не верил, что этого варнака могут звать столь изысканно — Феликс Германович; тем паче что фамилия у отставного боксера была самая обыкновенная, можно сказать, вульгарная — Ворона.
Феликс Германович Ворона грузно заворочался, щелкая клювом.
— Да тут дела, Костя… дрянь дела.
Дела и впрямь оказались — дрянь.
Оказывается, когда оба тренера со «сборниками» явились в зал — «отстой» еще бурлил. В дальнем углу зала махались два придурка (кто и как — вглядываться было лениво), а молодой инструктор Арик ржал сивым мерином и хватался за животик.
