У одних страницы залиты реактивами, другие впитали в себя кровь самого Кангасска, уже побуревшую и въевшуюся намертво. Это ж надо, в один миг испортить книги, у которых год издания стоит то 3000й от основания Омниса, а вот одна и вовсе со 150 м…
Но почему-то больнее всего резанули по сердцу мелкие вещички, выпавшие из книг: засушенные меж страниц цветы, каким-то чудом сохранившие яркие краски, замысловатые бумажные фигурки, становившиеся объемными, стоило легонько потянуть за краешек, оттененный чернилами, письма… «Милый мой Серёжа, юный Омнис прекрасен! Быть может, он залечит наши раны, и мы сумеем…» — дальше — сплошное багровое пятно крови… Невосстановимо. По крайней мере, без магии.
«Что же я натворил…» — горько подумал Кангасск. Его даже не особо заботило теперь, как сильно ему за это попадет. До слез жаль было Времени и Памяти, хранившейся в вещах.
Быть может, следовало отнестись к этому философски, ибо всему на свете однажды приходит конец. И чаще всего — вот так внезапно и нелепо. Но для этого надо как-то успокоить растревоженные эмоции и чувства, а этого Кан не умел.
В попытке хоть что-то поправить, он стал возвращать вещи и книги на место. Что-то он расправил и почистил, но большая часть не подлежала такому восстановлению.
Кангасск вновь бережно взял в руки мокрое, окровавленное письмо. И что с ним делать? Просушить для начала… Он развернул лист и с удивлением заметил, что от него отлип кусочек картона, столь же непоправимо залитый кровью.
Это была картина. Маленькая. Кан поднес ее к глазам да так и замер, разглядывая…
Нет, кисть художника не касалась ее. Слишком точно, слишком детально и беспристрастно была она выполнена. Словно окно в то мгновение, застывшее навсегда.
Окно. В другой мир… Кангасск сразу узнал город вдали — тот самый, что был изображен на гобелене в его комнате. Стеклянные башни; странные дороги… И что-то летит в небе, оставляя за собой ровный облачный шлейф. Нет, это не дракон.
На переднем плане, обнявшись, стояли миродержцы. Они улыбались так счастливо, что у Кана все задрожало внутри. И Серег держал на руках маленького лохматого мальчика, который смеялся и тянул ручки к чему-то впереди него…
— …Кангасск? Ты здесь, Кангасск? — едва услышав голос, Ориона, Кан вздрогнул и необычайно проворно одной рукой спрятал письмо и картинку в карман. — О Небеса, Кангасск, что ты с рукой сделал? — действительно, бинт уже успел намокнуть и выглядел устрашающе.
— Это несчастный случай, — повинился Кан и даже попытался пошутить: — И кто только додумался реактивы на шкаф поставить?..
— Серег, — пожал плечами Орион. — Он же высокий, ему со шкафа что-нибудь взять, что тебе со стола… — и вдруг спохватился: — Да брось ты эти стекла! Я потом уберу… Давай я исцелю твою руку.
— Нет, не надо, — отказался Кан, поразмыслив секунду. — Я в Ивене подслушал простенькое исцеляющее заклинание, все хотел попробовать… Рана-то пустяковая, как раз…
Так прошло два часа. Кангасск все камлал над своей рукой: у него долго ничего не получалось. Он никогда не был хорош в «опустошении ума», как Осаро, пока ситуация не припирала его к стенке, потому боль мешала сосредоточиться и занудный стишок приходилось бубнить снова и снова. Правда, после того, как он посыпал рану обезболивающим порошком, дело пошло на лад. Но все равно — полного заживления ждать оставалось еще день-два.
Орион восстанавливал книги. Заклинание ресторации беззвучно отзывалось в сердце Кангасска снова и снова, поневоле он его запомнил. Времени сын звезд не жалел; он работал, как ювелир, над каждой кляксой, над каждым багровым пятнышком. И понемногу восстановил все. Так и подмывало отдать ему последнее, что требовало заботы: письмо с маленькой картинкой. Кан и сам не понимал, почему б ему этого не сделать, ругал себя и стыдил. Ничего не помогало.
Едва подлатав больную руку, он сказался Ориону уставшим, извинился, и пошел к себе. Он даже дверь изнутри запер, прежде чем снова взглянуть на письмо и картинку…
Долго Кангасск не мог оторваться от нее, и в мыслях его не было ни единого слова. Потом осторожно, очень осторожно, он попытался коснуться чуждым пока заклинанием ее запятнанного краешка, просто чтобы попробовать.
…Каково это — пытаться повторить заклинание, которого ты никогда не слышал, только чувствовал? Наверное, это похоже на то, как глухой слепец учится говорить, чувствуя вибрацию горла учителя…
…Звезд на северном небе бесчисленно много, но, когда смотришь в телескоп — их еще больше… На огромной, точно плато, открытой всем ветрам вершине Одинокой Башни, высилась Звездная Стела, словно игла, воткнутая в середину ровной каменной поверхности. Она возносила наблюдателя выше самой высокой вершины Омниса, ближе к звездам. Кангасск и Орион стояли на этом последнем земном этаже; полукруглая крыша Стелы двумя створками открывалась небу, точно огромный глаз, а тяжелая машина телескопа медленно поворачивалась, следя за звездами.
Здесь было зверски холодно, Кану с непривычки не хватало воздуха, но он не мог оторваться от созерцания неба…
— Это всё — обитаемые миры? — говорил он, задыхаясь.
— Не все, — мягко отвечал Орион. — Но многие.
— Даже не представить… — восторженно прошептал Кангасск. — И среди них есть мир, откуда пришли миродержцы?
— Есть. По молодости, — Орион улыбнулся далеким воспоминаниям, — я даже искал его. Мечта была сумасшедшая — найти и смотреть на него; на ту звезду, под которой они родились с разницей всего в полгода. Но потом я стал старше и смирился…
— А как звался этот мир?..
— О, он был столь древен, что люди забыли, как он звался вначале. К тому времени, как родились сначала Влада, а потом Серег, тысяча языков была в нем, и на каждом сам мир и его солнце имели свое название. Можно было посвятить всю жизнь одной этой тайне — да так и не узнать ничего в конце… Парадоксальный мир…
— Города из стекла… — проронил Кангасск.
— И чудеса без всякой магии… — вторил ему Орион. — Целый мир, потерявший связь с магией! Но помнящий о ней, тоскующий о ней. Словно ослепленный художник, который помнит, как все было…
Молчание. Звёзды. Мерцающий Жисмондин в оке телескопа распадается на две звезды, связанные единым сиянием… Обитаемый мир, где на восходе поднимаются в небо два солнца, и люди там привычны к небывалой жаре, смуглы и прекрасны.
— Откуда ты понял про города, Кан? — хитро прищурился Орион. Глаза его, обычно золотисто-карие, точно застывшая смола, были черны в ночи. — Разгадал гобелен?
