Он пригнулся, когда между двумя деревьями вдали показался сонный волк. Не шевелясь, Сажерук ждал, пока серая морда скроется в чаще. Да, медведи и волки — он должен снова научиться слышать их шаги, чувствовать их приближение раньше, чем они его заметят, не говоря уж о больших диких кошках, сливавшихся пятнами своего меха с солнечными бликами на стволах деревьев, и змеях, зеленых, как скрывавшая их листва. Змеи сползали с ветвей неслышней, чем он стряхивал упавший лист с плеча. Великаны, к счастью, обычно оставались на холмах, куда даже Сажерук забираться не решался. Только зимой они иногда спускались вниз. Но были и другие существа, не такие нежные, как русалки, и которых не успокоишь песенкой, как огненных эльфов. Обычно они оставались невидимы, надежно укрывшись среди стволов и листьев, и все же были опасны: лесные человечки, дырочники, черные духи, буканы, приносящие дурные сны… Некоторые из них порой забирались даже в хижины угольщиков.
— Ну-ка поосторожнее, — прошептал Сажерук. — Ты ведь не хочешь, чтобы твой первый день дома стал и последним.
Пьянящий восторг возвращения постепенно развеивался, и мысли его прояснились. Но счастье по-прежнему окутывало сердце мягко и нежно, словно птичий пух.
У ручья он разделся, смыл с себя русалочью слизь, сажу огненных эльфов, грязь другого мира — и снова надел одежду, которую не носил десять лет. Он тщательно берег ее, и все же моль проела несколько дырочек в черной ткани, а рукава были потертыми уже тогда, когда пришлось сменить этот наряд на одежду другого мира. Такой черно-красный костюм носили огненные жонглеры, а канатные плясуны, например, одевались в небесно-голубое. Он провел рукой по грубой ткани, расправил камзол с широкими рукавами и бросил на плечи черную накидку. К счастью, одежда сидела на нем все так же хорошо, шить новое платье было бы очень дорого, даже если, по обычаю комедиантов, отдать портному старые лохмотья, чтобы он перелицевал их.
С наступлением сумерек Сажерук стал присматривать безопасное место для ночлега. В конце концов его привлек упавший дуб, корни которого так высоко торчали из земли, что между ними можно было удобно устроиться на ночь. Дерево словно превратилось в стену и в то же время так судорожно цеплялось за землю, будто пыталось отчаянным усилием удержать жизнь. Его крона зеленела свежей листвой, хотя не устремлялась теперь в небо, а раскинулась по земле. Сажерук ловко взобрался по мощному стволу вверх, цепляясь пальцами за шершавую кору.
Когда он добрался до корней, тянувшихся в воздух, словно пытаясь найти там пропитание, ему навстречу с бранью порхнули несколько фей, собиравших здесь, видно, материал для своих гнезд. Ну конечно, ведь уже осень, а значит, время позаботиться о теплом убежище. Весной синекожие феи строили гнезда без особого тщания, но стоило мелькнуть на деревьях первому желтому листу, как они принимались выстилать и утеплять их звериным мехом и птичьими перьями, вплетать в стены травинки и прутья, конопатить мхом и собственной слюной.
Две синие крохи не упорхнули, увидев его. Они с жадностью глядели на его русую шевелюру, а закат, сочившийся сквозь листву, окрашивал их крылья красным.
— Ну конечно! — Сажерук тихонько засмеялся. — По-вашему, мои волосы вам бы очень пригодились для гнезда!
Он отрезал ножом прядку и протянул феям. Сперва одна ухватила несколько волосков тонкими, как у жука, ручками, потом ее примеру последовала вторая — до того крошечная, что она, наверное, только что вылупилась из перламутрового яйца. Ах, как же он соскучился по этим нахальным синим крохам!
Внизу под деревьями уже стемнело, хотя макушки еще краснели в лучах заходящего солнца, как листья щавеля на летнем лугу. Скоро феи уснут в своих гнездах, мыши и кролики — в своих норах, ящерицы застынут в прохладе ночи, а хищные звери выйдут на охоту, и глаза их засветятся во мраке ночи, как желтые фонарики. «Будем надеяться, что им не захочется закусить огнеглотателем», — думал Сажерук, вытягиваясь на опрокинутом стволе. Он воткнул нож рядом с собой в сухую кору, набросил на плечи накидку, которой не носил десять лет, и посмотрел вверх, на быстро темнеющие листья.
С одного из дубов вспорхнула сова и бесшумно полетела прочь, словно тень, едва различимая среди ветвей. Когда день угас, дерево прошептало во сне слова, невнятные для людских ушей.
Сажерук закрыл глаза и прислушался.
Он снова был дома.
Может быть, на самом деле существует лишь один-единственный мир, которому как будто снятся остальные?
Филип Пулман. Чудесный нож[3]
Мегги очень не любила ссориться с Мо. У нее потом все тряслось внутри, и ничто не могло ее утешить — ни ласки матери, ни лакричные леденцы, которые совала ей Элинор, если повышенные голоса отца и дочери проникали к ней в библиотеку, ни Дариус, веривший в таких случаях в благотворное действие горячего молока с медом.
Ничто.
На этот раз все было особенно скверно, потому что Мо зашел к ней попрощаться. Его ждал новый заказ — больные книги, слишком древние и ценные, чтобы можно было послать их к переплетчику. Раньше Мегги всегда ездила с ним, но на этот раз она решила остаться с матерью и Элинор.
Ну почему он зашел к ней в комнату как раз в тот момент, когда она опять читала свои блокноты с записями?
Они часто ссорились в последнее время из-за этих блокнотов, хотя Мо так же не любил ссориться, как она. Обычно он исчезал после этого в мастерской, которую Элинор распорядилась построить для него за домом, и, когда Мегги не могла больше на него сердиться, она отправлялась туда вслед за ним. Отец не поднимал головы от работы, когда она проскальзывала в дверь, и Мегги молча садилась рядом с ним на всегда дожидавшийся ее стул и смотрела, как он работает. Так она делала еще тогда, когда и читать-то не умела. Она любила наблюдать, как руки Мо освобождают книгу от растрепавшегося платья, отделяют друг от друга покрытые пятнами страницы, распутывают нити, скрепляющие попорченную тетрадь, или размачивают старинную переплетную бумагу, чтобы залатать разорванную страницу. Вскоре Мо оборачивался и спрашивал у нее что-нибудь: нравится ли ей цвет, который он выбрал для льняного переплета, или не слишком ли темной получилась бумажная кашица, которую он заварил, чтобы латать поврежденные места. Такой уж был у него способ просить прощения. Это значило: не будем больше ссориться, Мегги, забудем, что мы друг другу наговорили…
Но сегодня так не получится. Мо ведь ушел не в мастерскую — он уехал к какому-то коллекционеру, чтобы продлить жизнь его печатным сокровищам. На этот раз он не придет к ней вечером с примирительным подарком — книжкой, откопанной у букиниста, или закладкой, украшенной перышками сойки, которые он подобрал в саду Элинор…
Ну почему она не читала что-нибудь другое в ту минуту, когда он вошел?
— О господи, Мегги, ты уже вообще ни о чем не думаешь, кроме этих блокнотов! — возмутился отец, как всегда в последнее время, когда заставал ее так — лежащей на ковре посреди комнаты. В такие минуты Мегги ничего не замечала вокруг себя, уткнувшись в страницы, на которых она записала рассказы Резы о пережитом «там» — как с горечью называл это Мо.
Там.
Чернильным миром называла Мегги то место, о котором Мо нередко говорил с раздражением, а мать — с тоской… Чернильный мир — по книге, рассказывавшей о нем: «Чернильное сердце». Книги больше не было, но мать помнила все так живо, словно дня еще не прошло с тех пор, как она была там — в том мире из бумаги и типографской краски, где встречались феи и князья, русалки, огненные эльфы и деревья, достававшие, казалось, до самого неба.
Несчетное число дней и ночей просидела Мегги рядом с Резой, записывая то, что мать рассказывала ей на пальцах. Голос Резы так и остался в Чернильном мире, и потому она рассказывала о нем дочери то жестами, то с помощью карандаша и бумаги — о страшных и чудесных годах, как она это называла. Иногда она рисовала то, что видела собственными глазами, но не могла теперь описать вслух — фей, птиц, невиданные цветы. Всего лишь несколько линий на листе бумаги, и все же они получались такими живыми, что Мегги казалось, будто она видела все это своими глазами.
Сперва Мо сам делал переплеты для блокнотов, куда Мегги записывала воспоминания Резы, — один красивее другого. Но со временем Мегги заметила, как озабоченно он на нее смотрит, когда она листает свои записи, полностью погрузившись в слова и рисунки. Конечно, она понимала, что Мо это, наверное, неприятно — ведь его жена на долгие годы потерялась в мире из букв и бумаги. Как же могло ему понравиться, что теперь его дочь ни о чем другом не может думать? Да, Мегги отлично понимала, что творится с отцом, и все же никак не могла сделать того, чего он хотел, — отложить блокноты и на время забыть о Чернильном мире.
