Баба Мила сама, как следует, огород была выполоть не в силах, не из-за старческой немощи, а из-за того, что она жалела растения, даже сорные, и оставляла самые развесистые сорняки для красоты. И только по большой любви к названной внучке позволяла ей беспощадно изничтожать Божии твари, называемые в народе лопух или, к примеру, бодяк, выросшие среди капусты или свеклы с морковкой.
— Ну поесть, Любушка, завсегда неплохо, — согласилась старушка, пропуская мимо ушей в целях сохранения спокойствия душевного слова своей любимицы насчет прополки огорода. Соскользнула со скамейки и мелкими шажками шустро двинулась к избе. — А чем лечила раненого, а, Любка?
Глаза старой целительницы загорелись.
— Баб Мила! Какое там лечила. Умирал он, говорю. Весь огнем горел. Нос острый, пульс слабый… Знаешь, дерганый такой, предсмертный… Разве могли тут помочь соль да вино с елеем? Да корневища аира и окопника? Мумие горное в воде развела, пить давала… Отец Феофан, лучше расскажи, как там в Царьграде. Так давно тебя не видела, соскучилась.
Рагнар невесело вздохнул и тоже направился в избу. Не смотря на то, что он не одобрял поведения своей названной дочери, нельзя было не видеть, что расскажи Любава всю правду теперь, ей никто не поверит, и слухи о том, что она ведьма остановить не удастся.
— Красиво у них в Царьграде, словами даже не опишешь, — задумчиво произнес он, когда все трое устроились за щедро накрытым столом. — Обязательно свожу тебя, Любава, посмотреть. Нехорошо прожить жизнь и не увидать Царьграда. Там все каменное: и дворцы, и дома, и мостовые. Камень не простой, а покрытый дивной резьбой и росписями. И море, бескрайнее море…
— А почему, батюшка, ты так грустно об этом говоришь?
— Потому, баба Мила, что нам они не друзья. Не нужна Царьграду объединенная Ярославом Русь. Потому и поддерживает император Василий и Болеслава Польского и Мстислава Тмутараканского. Болеслав императора уверяет, что примет православие по греческому образцу, а германцев, — что останется в Римской юрисдикции. Сам же по нравам язычник язычником. Любой сообразил бы, что это все игра, а уж умный император Василий… хотя, кто их знает, уж слишком они самоуверенны, эти греки. Пытался я речь завести, что Болеслав, когда Киев захватывал, поддерживал Святополка, убившего Бориса и Глеба. Как-никак, убитые княжичи — племянники императора. Князь Ярослав-де выступил мстителем за невинную кровь. Но мне добрые люди намекнули, что даже разговор об этом подымать неприлично. Как могут дикие княжичи быть племянниками императора?! — Рагнар снова невесело вздохнул. Любава прихлебывала топленое молоко и слушала его очень внимательно. Баба Мила даже и не прихлебывала ничего. Просто внимательно слушала. Все эти разговоры о далеком Царьграде быстро могли обернуться войной на ближайших к Руси рубежах.
— Не будет Царьград осаживать Болеслава Польского, а Мстиславу Тмутараканскому даже поможет по-тихому, — Рагнар потер пальцами, воспроизводя знак, безошибочно узнаваемый людьми всех народов во все времена. — Распри на Руси выгодны ее могущественным соседям. Допускаю, что даже и не со зла. Просто боятся, как бы мы сами первыми не напали, когда окрепнем. Как бы то ни было, нет у нас надежных союзников. Поверил вот Ярослав германскому императору, а тот в последний момент поддержал Болеслава Польского. Император Василий же натравливает на нас Мстислава. Так что, быть распре между нашим князем Ярославом и Мстиславом за Киевское стольное княжение.
Глава вторая
Под синим августовским небом свободно раскинулись столы и скамьи деревенского рынка. День сегодня был базарный.
— А вот кому яичек свежих…
— Кому молочка, сметанки наивкуснейшей…
— Репки сладкой, крупы греческой, заморской…
Всеслав неторопливо продвигался между рядами, старательно вслушиваясь в деревенские сплетни. Не за молочком он пришел сюда, не за крупой заморской. Даже не за уздечками и прочей конской утварью добротной. Этого широкоплечего молодца привело на рынок любопытство. Ведь он даже имени исцелившей его брата ведьмы не вызнал.
— Слышал, дед, а Любка-то Людмилина, говорят, в Трех ключах ведьмовством да колдовством промышляла.
— Слышал. Брехня то бабья.
Всеслав остановился и прислушался. И не он один прислушался. Добрые люди вокруг перестали торговать и покупать, а приняли живейшее участие в разговоре.
— Не скажи, дедуля. Проверенные люди ее намеднесь в Трех ключах видели. Воина приезжего рысь подрала, а братец его Любку откуда-то привез. Она подранного братца и исцелила. Ведьмовством, знамо дело, потому как больше ему ничто уже помочь не могло.
— Вот брехня, так брехня. Куда этой девчонке рыжей исцелять кого-то.
— Не возьмет княгиня ведьму в свою дружину. Христианка она, княгиня наша.
Рынок гудел от пересудов. И в этот гул, приветливо улыбаясь, храбро вплыла Любава. Скромная, то есть, девица в льняной вышитой рубахе с голубой узорчатой тесьмой по рукавам и горловине, в голубой вышитой паневе, стянутой на тонкой талии кожаным поясом. В прическе на мелких косичках, уложенных на висках, по четыре серебряных височных кольца каскадом привешены с каждой стороны, серебряный обруч вокруг головы. Волосы, даже не столько рыжие, сколько бронзовые, тщательно в косу заплетены. И ленточка голубая из косы торчит. И пять ожерелий на шее и на груди. Ни дать ни взять, девица-краса за покупками направилась, а про слухи пакостные ведать не ведает.
При ее приближении пересуды стихали, чтобы с новой силой усилиться за спиной девушки. Любава плавной походкой добралась до бортников.
— Дедушко Владимирко, хочу медку твоего прикупить. Уж больно он нам с бабой Милой по душе пришелся. И воску-то немного продай. Для мазей травяных.
— Допрыгались вы, Любка, с Людмилой с вашими мазями да настойками. Слышала, что люди бают? Ведьмой тебя кличут.
Вошедшая в роль Любава широко распахнула глаза, синие-синие.
— Дедушко, уж ты-то таких глупостей не повторяй. Какая из меня ведьма.
— Не ты, что ли в Трех ключах раненого воина от хвори избавила, а, Любка?
— Куда мне, Добронрава милая, неужто ты в такое веришь? Люди добрые, вы же меня хорошо знаете, ну разве же я похожа на ведьму?
И девица с невинным видом обвела взглядом внимательно изучавших ее поселян.
Всеслав и сам уже почти решил, что обознались люди. Не эта девица-краса его брата исцелила. Мало ли, в конце концов, на Руси синеглазых рыжих девок? И не слишком он к той ведьме в полутемной избе присматривался. Все больше на брата смотрел. И в этот момент Любавин невинный взор скрестился с его все еще подозрительным взглядом. Девица чуть вздрогнула, но мгновенно взяла себя в руки.
— Да полно тебе, дедушко Владимирко, продай меду-то.
Итак, она его узнала. Всеслав усмехнулся. Он не осуждал ведьму за ее притворство. Тяжела все-таки жизнь колдуньи в народе. Случись какое горе, недород какой, или падеж скота, все на ведьме выместят. Убьют, утопят, в клочья разорвут. Это сейчас они тут добрые, пока не прижало по-настоящему.
— А ты наложи на себя крестное знамение, Любка, коли ты не ведьма.
— Вот вам крест истинный, не ведьма я.
Любава истово четыре раза перекрестилась на все четыре стороны. Народ вокруг мгновенно затих.
— Не могут ведьмы крестного знамения на себя наложить. Корежит их.
— Давай, Любка, крынку под мед. Говорил я, нельзя верить глупым бабам. Только бы побрехать им.
Любава забрала кувшинчик с медом, круг темного воска и, скромно потупив глазки, поплыла к выходу с рынка. Всеслав устремился за ней. Их пути пересеклись под огромной березой сразу за рынком.
— Любава!
Девица остановилась и молча смотрела на краешек черевички, выглядывавший из-под расшитого подола.
— Я не отблагодарил тебя за исцеление, — неизвестно отчего смутился Всеслав. — Что ты хочешь в награду?
Девица немного помедлила. Потом подняла на него ясный взор.
— Когда у тебя появится возможность сделать доброе дело без всякой корысти, вспомни обо мне и сделай.
