— Сила есть — ума не надо, — вздыхает Жека. — Даже если это потусторонняя сила.
— Полезный способность, — возражает Золушка. — Вот бы мне такой! Полезный и хороший.
— Ничего хорошего, — говорит Рудольф. — Криминальный талант, вроде моего. Она чует золото, Юль. Имела бы успех на шоу экстрасенсов, если бы контролировала полностью… По-моему, на это и рассчитывает. На славу и всё такое. Дура.
— Ага, — говорит Юлька. — С таким талантом легко вляпаться в криминал, это да… А деньги она не чует?
— От случая к случаю, — говорит Жека.
Не самый худший талант, думает Юлька. Во всяком случае, по этой Майке точно видно, что кошмары ей не снятся.
* * *
На следующий день Юлька идёт на первый урок в интернате чародеев.
Ей не хочется: школу она ненавидит всей душой. Радует только то, что компания здесь всё-таки намного лучше, чем в прежней школе — это даже несколько мирит Юльку с неизбежным. И она идёт со всеми.
Удивляется безмерно.
Классов тут нет — рабочие зоны. И занимаются учителя со всеми вместе реже, чем с каждым по отдельности: аутотренинг, медитация — это вместе, живопись — это вместе. Живопись, Зоя объяснила, тоже медитации ради. Видение там, сосредоточенность, концентрация — вся эта ерунда. Юлька рисовать не умеет, не любит, но, глядя на других, увлекается, смешивает краски, размазывает где кистью, где пальцами — вырисовывает огромную кошку, которая сидит на крыше, под антенной, похожей на ёлку. Из кошки светят звёзды — удались звёзды, получилось сделать, что светят, Зоя подсказала:
— Короля играет свита, Юлечка. И свет делают тени. Вот смотри…
Юлька смотрит. Округляет с боков громадную ледяную луну, а крохотный город — в тенях далеко внизу…
— Обалдеть! — говорит Жорка, заглянув через плечо. — Ты ж художник!
Юлька знать не знала, что она художник. У неё горят щёки, внутри радость поднимается пузырьками — непонятно почему. Из-за ерунды в общем-то. Но ей нравится синяя звёздная кошка, холодный лунный диск — и то, что другим тоже нравится.
Что-то разжимается внутри. Такое чувство, будто ей подарили — или сама нашла — что-то ценное. И всё время тянет посмотреть на картинку.
Но, справедливости ради, и у других не хуже. У Рудольфа — похоже на живой самолёт или на механическую птицу, жёсткими строгими линиями, чёрным маркером. Жека изобразила красотку в текучих кудрях — целиком укутанную в кудри, торчит только острое белое плечо. Жорка какие-то взрывы, пожары, красным, рыжим наводит старой расчёской, кроме буйного цвета — никакого смысла, но красиво. И неожиданно здорово — у Золушки: ослепительные цветы небывалой пышности в такой же ослепительной расписной вазе, из которой вываливаются, свешиваются гроздьями. И вся она перемазалась красками — довольная по самые уши. Только Майка начала рисовать какую-то берёзу или ёлку, но задумалась и бросила на половине.
А потом все разбредаются по делам. Юлька только прислушивается, ходит и смотрит — ей не мешают.
Золушка читает по слогам вместе с пожилой дамой:
— «Мо-роз и сол-це… день… чу-дес-сный… Ещё ты дрем… лешь… друг прелес-сный… Инна, а что такой „негой взоры“»?
Жека вместе с молодым мужиком, у которого свитер, очки и бородка, рассматривает картинки на компьютерном мониторе:
— Это височные кольца? Красиво… интересно, на таком артефакте можно найти хоть какой-то след? Я бы потрогала, но без всякой уверенности: очень древние.
Майка, которая сидит рядом и глотает зевки, морщит нос:
— Они же не золотые?
— Их делали из позолоченной бронзы, — говорит Жека. — Верно?
— Да, — говорит бородач. — Из позолоченной бронзы или из серебра. А ты, Майя, по-прежнему думаешь о кладах?
— Самое прикольное в археологии, — говорит Майка. — Я когда-нибудь найду зашибенное. Кто там в курганы закапывал золото — скифы?
— Везёт тебе, — вздыхает Жека. — Ты ведь чувствуешь и новое, и очень древнее, да? Одинаково? У меня, скорее всего, так не выйдет…
— А какой у тебя предел на данный момент? — спрашивает бородач.
— Девятнадцатый век, — говорит Жека. — Тысяча восемьсот восемьдесят третий — видишь, какая я точная! — и смеётся, но тут же делается серьёзной. — Это была открытка. Рождественская открытка. Там след был очень сильный, потому что она писала прямо перед самыми родами. Писала всякие милые слова, а сама ужасно боялась. Боялась умереть. Капнула слезой… в лупу можно рассмотреть пятнышко.
— Жека, — говорит Юлька, — а вот если в музей? Там же всё старинное, ты могла бы потрогать…
— Всё интересное там под стёклами, — вздыхает Жека. — А через стекло я не чувствую. Всякую мебель, рамы у картин я трогала, но… не знаю. Не чувствую. Почему-то крупные предметы вообще не работают. Как было бы отлично для нашей науки, да, Антон? — и улыбается бородачу. — Потрогал дом — и вся его история как на ладони…
— Я поговорю с коллегами, — обещает бородач Антон. — Попробуем раздобыть для тебя небольшие артефакты разных эпох. С историей, которая уже зафиксирована. Попробуем сравнить твои озарения с документами.
— Как с тем мишкой? — спрашивает Жека.
— Как с мишкой, — говорит Антон. — У этого мишки тяжёлая память, я был уверен, что ты среагируешь.
— Я не очень довольна реакцией, — хмурится Жека. — Я её не совсем понимаю.
— А что случилось с мишкой? — Юльке интересно.
Жека вздыхает:
— Мишку хранил матрос Балтийского флота. Я видела, как его отдаёт девочка, маленькая, очень укутанная девочка, с тёмным, старческим таким личиком. Кругом такие сугробы, что не узнать Сенную… Там была такая буря эмоций, что даже больно. Ужас, стыд, жалость…
— Мама девочки пыталась обменять на хлеб старинную фарфоровую статуэтку, — говорит Антон. — Это была блокадная зима, конец декабря, самое смертное время. А сама девочка, которая была с матерью, держала в руках этого мишку, свою главную ценность, видимо, тоже собиралась обменять. Палыч мне рассказывал, как его бросило в жар от взгляда этой девочки. Он им отдал половину буханки хлеба, несколько кусков сахара, трофейную немецкую плитку шоколада… Мать совала ему в руки фарфоровую фрейлину, а он бормотал, что не надо, это за мишку… Мишка ведь почти ничего не стоил. Обычный мишка из прессованных опилок, тогда их производили рабочие артели.
— Он ведь им жизнь спас, да? — говорит Жека. — И матрос, и, косвенно, мишка этот?
— Не знаю, — грустно говорит Антон. — Палыч ведь никогда их больше не видел.
— Так вот я не понимаю, — продолжает Жека, — почему мишка втащил меня именно в матроса, а не в девочку. Ведь мишка же принадлежал девочке, а эмоциональный след, выходит, остался от нового хозяина… Потому что Палыч держал мишку последним?
— Или потому, что для Палыча мишка был значимее, чем для девочки, — говорит Антон. — Она ведь в тот момент не думала об игрушке, она думала о сахаре и хлебе… а для Палыча этот мишка стал символом всего, за что он воевал. Я так думаю, во всяком случае. Мы попробуем проверить это на других вещицах с историей — посмотрим, как ты отреагируешь.
— Будем составлять таблицу? — улыбается Женя.
— Любая наука начинается с систематизации, — Антон улыбается в ответ. — Я, кстати, давно хотел спросить: ты осознаёшь или видишь в момент озарения? Как к тебе приходит?
— Как своё, — говорит Жека. — Но какой-то один момент с каким-то одним человеком. Как с мишкой, которого ведь трое трогали тогда. Или ту открытку держали в руках очень многие же… Её муж наверняка потом получил и читал, там штемпель почтовый погашен, значит, она дошла до адресата. Но я взяла, только как она пишет всю эту милоту ему на Рождество — и плачет, шмыгает носом… Знаешь, всё так ясно и ярко, что можно описать детали. Но точное время я не определю, только, ну… если на вещи не написано.
— Ты же знаешь, датирование — не проблема, — говорит Антон. — Существуют современные методы, весьма точные. Вот оценить, понять смысл артефакта — это бывает крайне важно. Если мы с тобой выберемся за пределы ближайших двухсот-трёхсот лет, Женя. Я уже выяснил, что дальше Анны Иоанновны не вижу, посмотрим, как далеко проникаешь ты. Всё может быть. В нашей команде есть специалист по античному Риму даже… но антрополог, с ним говорят кости. Он, похоже, ощущает так же, как ты. Но вообще это довольно редкий дар, даже для чародеев.
