Жильцы Вишневого переулка не обращали на дом внимания, Здание даже слухами не обрастало, а зря. Почва для жутких историй была, стоило только взглянуть на фасад. В такую разбитую дверь, в такой могильный холод и заброшенность входить было жутко. Но ещё страшнее подниматься по лестнице внутри. Квадратный пролёт в пыли и мусоре, эхо, как огромный мяч, отталкивается от одной облезлой стены и от другой. Двери заброшенных квартир со старинными звонками — колокольчиками заперты наглухо, и веют заблудшими душами. Света нет. Одни только отблески лунного света или недалёкого фонаря урывками отнимают у темноты страшные картины подъездных рисунков, надписей, забытых вещей. То игрушка, то телефонная трубка попадается на ступеньках, — и ведь точно знаешь, что ещё вчера, когда ты шла сюда же на работу, этих предметов не было. Они появлялись в разных местах, неизвестно откуда, и с таким выражением, будто существовали здесь всегда, мало того, — даже раньше, чем ты появилась на свет. Никто из нас ничего не трогал и не тревожил. Никто не пытался убираться на лестнице или наводить какой‑то свой порядок. Мы у Здания гости. Оно живёт само по себе, а агентство научилось лишь немного пользоваться этим и жить в нём и с ним рядом.
Два моих отгула прошли, а мне казалось, что я не была здесь давно. Пару недель, или больше. Вот и рисунок напротив входа на лестницу стал другим, — пузырёк туши, разбитый об стену оставил гигантскую кляксу с подтёками. А клякса несколькими пальцевыми разводами была превращена в пиратскую физиономию с дикими взлохмаченными волосами и бородой.
— Забыл тебе сказать, — тёмный высокий силуэт Тристана поднимался выше на несколько шагов, — вчера Кира заглядывал в гости. Говорит, еле дорогу нашёл, всё забываться начало.
— Он знал, что так будет. Он сам ушёл.
— Ему отдохнуть хочется. Своей жизнью заняться.
Месяц назад дружный коллектив покинул наш самый старый коллега, — Сыщик Кира. Вообще, кто решил уволится, постепенно забывают не только адрес и дорогу сюда, но и людей тоже. Будто и не было никогда в их жизни «Сожжённого моста». Странно.
— А ты кого‑нибудь уже нашёл?
— Нет. Остальные тоже. Здесь же такой человек нужен…
— А что сегодня с перилами?
— Не трогай, иди так.
На последнем этаже, последняя дверь… как в детской страшилке, «в чёрном — чёрном городе…».
— Привет Грэтт, привет, Трис, — все уже были на месте, а Пуля опередила нас, судя по всему, минуты на три, — только закидывала куртку на вешалку.
В большой комнате с бледной, больничного цвета, покраской стен располагались шесть различных столов. Каждому под его вкус. Диван у одного из окон, разномастные стулья. Интерьер, собранный за годы работы из того, что находилось порой брошенным во дворе Здания, а порой перевезёнными сюда вместо ссылки на дачу. Заносить сюда можно было что угодно, а вот выносить нельзя.
— Как отдохнулось, счастливая? — подал со своего места Вельтон, а Зарина его поддержала:
— Я бы на твоём месте все выходные в каком‑нибудь ночном кинотеатре пропала…
— Да нет, я дома.
— Оно понятно.
Помимо двух оранжевых бра, холл освещали настольный лампы. Каждый раз словно приходишь в гости в чей‑то дом. По ночам, без посетителей, когда действительно нет работы и можно со скуки умереть, время до шести утра протекает медленно: читаем журналы, книжки, включаем иногда большое, похожее на комод, радио в углу. Болтаем или слушаем, как Вельтон, по настроению, травит истории. Хорошо мне было здесь, как и в мастерской.
Часы зашелестели шестерёнками, и раздался первый удар. Напольный монстр стоял здесь всегда. Или не всегда, но из всех, кто работал сейчас, никто не застал их появления. Это был резной столб, маленькая деревянная модель городской ратуши, которую снесли около ста пятидесяти лет назад, и изображение которой сохранилось только в гравюрах. Циферблат и стрелки скрывали за собой механизм, а плоская дверца маятник.
— Полночь, ребята, пора за дело.
Я села за свой стол и посмотрела на пустующее место, оставленное Кирой. Скоро придёт новый человек и переделает его по — своему.
Стол бывшего Сыщика был аккуратен, прибран и заложен папками. На бордовой тканевой обивке лежала ручка, к самому краю столешницы придвинут удобный стул с высокой спинкой, а лампа потушена. Обычно она горела, как зелёный абажур, — распространяя библиотечное свечение вокруг, а на сам стол давая конусообразный жёлтый луч. Жаль, Кира ушёл. Наверное, уставать стал по ночам просиживать свой сон, как никак ему шёл восьмой десяток.
Дальше, к окну и к дивану, стоял стол Пули.
Она была старше меня на десять лет, работала поваром в школьной столовой до двух часов дня. В её характере или жизни не было ничего, что могло бы сравниться с пулей, мы называли её так от имени Пульхерия. Редкое, иноземное, на языке вязло и прилипало к губам, как тополиный пух летом. В агентстве Пуля была Летописцем, и у неё была своя каморка, как и у меня. Её стол был похож на осенний бульвар. Во — первых, из‑за оранжевой круглой лампы, а во — вторых из‑за лимонных и апельсиновых по цвету бумажек. Наша «пишущая машинка» развлекала себя тем, что постоянно сочиняла новые рецепты и записывала их на стикерах и листах из блокнота. Ими она обклеивала и заваливала всё, — от забора карандашниц на своём рабочем месте, до ножек стола и стула. Ей это нравилось, правда, далеко не все из своих придумок воплощала в жизнь. Сочинит что‑нибудь новенькое, назовёт это «Морской поцелуй», вдохновится, потом подумает и произнесёт:
— Нет, эта гадость с морской капустой сочетаться не будет…
И умрёт рецепт между «Снежным пирогом» и «Вечерним бризом».
— Зарина, ты журнальчики принесла?
Пуля сегодня была без вдохновения, и потому пересела к Зарине.
У той за её столом было объемное и низкое кресло, так что сама Зарина, когда садилась, смотрелась как ребёнок, посаженый на взрослое место. С Пулей вместе они легко помещались между мягких подлокотников и рассматривали новые журналы.
— Э, ну как это называется? — Вельтон недовольно буркнул от себя, но разгонять женщин не стал. — Начало первого, а они расслабились.
— Не придёт никто.
Зарина по утрам работала в цветочном салоне, составляла свадебные букеты и прочие композиции для торжеств, а здесь она была Настройщиком. Лёгкая на подъём, смешливая, она никогда не унывала и умела радовать других. Её стол обязательно каждую ночь в любое время года был украшен букетом, захламлён различными журналами по рыбалке, оригами, кино и всем, чем только можно увлекаться. А лампа была маленькая и горела, как светлячок, — одно название.
