— Впусти, почтенный Мукла! Мы с конем голодны и утомлены. Заплачу вдвое!
— Вдвое, вдвое… — Толстяк шмыгнул носом. — А что, как на посту узнают? Пени-то нынче ой какие, себе дороже выйдет…
— Втрое заплачу!
— Ну, ежели так…
Через просторный двор путник прошел уже почти валясь с ног; чьи-то проворные руки, перехватив повод, приняли коня; негромко скрипнула, распахиваясь, дверь в сухое, душное тепло харчевни — и сделалось хорошо.
Хотя и людно.
В густом чаду, поднимавшемся к низким сводам, очертания расплывались, словно призраки в ночи, но все же можно было различить и группку селян, дремлющих, уложив голову на стол, и пять-шесть ландскнехтов, и необъятную девку с пышно взбитыми рыжими волосами, жеманно хихикающую на коленях одного из меченосцев.
— Похлебки, дражайший Мукла! Горячей похлебки, жаркого и… — Гонец на миг замешкался; очень хотелось огнянки, хотя бы глоток, но, увы, постоялый двор — не имперский пост, где опасаться нечего. — И, пожалуй, вина.
Попробовав на зуб сребреник, Мукла сменил гнев на милость; невесть откуда возникла грудастая немолодая баба, супруга трактирщика, неуклюже поклонилась, набросила на стол полотняную скатерть.
Озноб понемногу уходил, напряжение уступало место покою.
Слышно было, как за окном дождь с диким упрямством хлестал по размокшей глине, тормоша и дергая кроны деревьев; вода ликовала и бесилась, раскаты грома то и дело обрушивались на крышу.
В очаге шипел огонь, потрескивали дрова, дымное, сонное тепло расплывалось по комнате, нежа и одурманивая.
Удобно рассевшись на угловой лавке, гонец прикрыл было глаза, но тотчас тревожно вскинулся.
— Мой конь! Мой конь остался на улице, под ливнем!
Трактирщик покосился на мальчишку-подручного; кивнул.
— Не беспокойся, уважаемый, навес и солома входят в плату…
— Но мой конь не признает соломы!
— Хм. Овес нынче дорог. Ты готов заплатить вдвое и за овес?
Следовало бы одернуть разбойника, но сил уже не было. Тем более похлебка оказалась густой и наваристой, жаркое — мягким и отменно прожаренным, вино хотя и разбавленным, но не так уж сильно, а спать, как ни странно, расхотелось.
За соседним столом тем временем возобновился разговор, прерванный появлением нового постояльца. Ландскнехты, судя по нашивкам — из гарнизона Старой Столицы, праздновали отпуск; были они веселы, зычноголосы и явно при деньгах.
Здравица следовала за здравицей; взвизгивала рыжая, переходя с колен на колени; девка-подавальщица сбивалась с ног, спеша исполнять новые, все более прихотливые заказы, хозяин же, ублажив щедрого новичка, властным жестом отпустил жену, а сам поспешил вернуться к компании и продолжить прерванную беседу.
— И что же, доблестные, вы везли его вот так, впятером?
— А как ты думал? — оскалился старший из вояк, седой и щербатый. — Мне, скрывать не стану, капитан говорил: возьми-де, Каттве, еще десяток парней, для надежности… а я ему грю: э, ваша высбродь, ни к чему мне лишние людишки. Своих людей я знаю как облупленных, вот с ними и повезу, а иначе — кому иному поручайте. А он мне: дескать, как знаешь, а только ежели упустишь, тады, считай, каторга за благо выйдет. А я ему…
— А господин сержант ему и грит, — нарушая все правила учтивости, вставился в разговор самый юный из меченосцев, прыщавенький и курносый, — вы, мол, господин капитан, нам приказ дали? Дали. Вот теперь весь спрос с нас, только пускай клетка…
— А ну, цыц, Огрызок, — восстановил субординацию старшой, — затихни, когда старшие говорят. Да, — он громко икнул и утер губы тыльной стороной ладони, — ты вот, к примеру, Мукла, прикинь: кабы тебе такое поручили, с чего б начал?
Трактирщик сделал большие глаза.
— Да я б, господин сержант, ни в жисть…
— То-то! — Седой, похоже, услышал именно то, что хотел. — Вот потому, друг ты мой Мукла, ты тут меня нынче винцом поишь… — он икнул трижды подряд, — скверным винцом, кстати, а я тебе денежки плачу, не считая. Осознал?
— Как не осознать, господин сержант?
— Молодец. Соображаешь!
— А иначе нам нельзя, господин сержант… Мукла хихикнул.
Трактирщики, известное дело, народ любопытный, цену новостям знают, как никто иной, и далеко не каждый день доведется увидеть храбрецов, сопровождавших в Новую Столицу клетку с самим Лланом, бешеным проповедником, много лет смущавшим умы вилланов. Не боясь греха, подбивал безумный поп людишек к бунту супротив законных господ. За то и гнить ему теперь в монастырских подвалах до скончания века; еще пусть Вечного благодарит, что особ духовного звания казнить заповедано.
— Каков он на вид, Ллан-то? Люди говорят, стра-ашен…
Сержант похмыкал, потеребил усы.
— По чести сказать, брат Мукла, так вовсе ничего особенного, старикашка и старикашка; вот только глаза… — Он вздрогнул. — Ладно, хватит об этом, не к ночи будь помянуто; а знаешь что?., а вели-ка подать еще вина, да гляди мне, самого наилучшего!
— Беспременно, господин сержант… Эй, Пепка, дурища! Жбан наилучшего вина господину капралу! А вот дозвольте еще вопрос, господин подпрапорщик…
Хоть и опытен был седоусый, хоть и повидал всякие виды, а не устоял перед грубейшей, вовсе ничем не прикрытой лестью. И то сказать: когда еще выпадет случай услышать в свой адрес столь уважительное обращение? — а выйдет ли еще выслужить вожделенную капральскую перевязь, то один только Вечный ведает; высокодостойный Магистрат Старой Столицы на повышения скуп.
Почему не ответить, тем более что вино еще не прибыло…
— Дозволяю, — благосклонно кивнул сержант.
— Слыхал я от проезжих людей, — Мукла значительно помолчал, — что-де и Вудри-душегубец отбегался… Врали, поди?
Седоусый прищурился.
— Правду люди говорят. Повязали соколика. Теперь не улетит.
— Дела-а… — потрясенно протянул трактирщик. — И что ж теперь? В Старой Столице казнить станут?
— Собирались. Но раздумали. В Вуур-Камунгу повезли.
— А что ж так?
— А он там поболе, чем в наших краях, нагрешил. Да и забоялся Магистрат. Вудри Степняк, он и есть Вудри Степняк, тут всякое случиться может. Даром, что ли, охраны к нему полсотни бойцов приставили?
— Полсотни?!!
— Эге ж! Да каких! Отборнейших… — Пузатый кувшин возник на столе, и седоусый мгновенно утратил интерес к беседе. — Ну, поболтали, пора и честь знать. Чей там черед Слово говорить? Твой, Огрызок? Приступай!
Прыщавенький солдатик вскочил; лицо его сделалось торжественным.
Всякий знает: чаша без Слова в глотку не идет; чем Слово хитрее да заковыристее, тем больше почета сказавшему. А почета юнцу хотелось, благо и веселая задумка была.
