И тут Дарден понял. И удивился, как это сам не догадался раньше. Он должен постепенно посвятить ее в частности своей профессии. Нельзя объявлять об этом открыто и прямо, иначе можно ее отпугнуть.
— Вы правы, — сказал он. — Разумеется, вы правы.
Дворак похлопал его по руке:
— Доверьтесь мне, сэр.
— Тогда до завтра.
— До завтра, и принесите еще монет, ведь я не могу питаться одними благими побуждениями.
— Разумеется, — отозвался Дарден.
Поклонившись, Дворак повернулся и направился к двери «Хоэгботтона и Сыновей» и — быстро, ловко и грациозно — исчез за ней.
Дарден же поглядел вверх на возлюбленную, спрашивая себя, не совершил ли ошибки. Ее губы еще манили его, и казалось, все небо сосредоточилось в ее глазах, но он последовал совету карлика и с легким сердцем исчез в толпе.
Дарден, счастливее, чем был в тот день, когда три месяца назад распростился с лихорадкой в больнице Сестер Милосердия за пятьсот с чем-то миль отсюда, легким шагом шел по бульвару Олбамут, вдыхая ароматы скворчащих в открытых сковородах сомов, пряного трескового супа, сладкое сожаление переспелых дынь, гранатов и личей. Ощутив бурчанье в желудке, он остановился купить немного жареной говядины с луком на шампуре и съел ее быстро и шумно, вытерев после руки о штаны. Прислонясь к фонарному столбу возле уличного цирюльника, он, чувствуя кислые миазмы шампуней и отступив подальше от ползшей в водосток мыльной струйки воды, достал купленную в «Борхесовской лавке» карту. Дешевая печать на бурой оберточной бумаге, названия многих улиц подписаны от руки. Одноцветная, она не выдерживала сравнения с татуировкой Дворака, но была точной, и он без труда нашел пересечение улиц, на котором примостился его постоялый двор. Позади постоялого двора раскинулась чаша старого города, к северу от него простирался Религиозный квартал, где ждал его наставник Кэдимон Сигнал. К постоялому двору он мог пройти двумя путями. Один лежал через район старых фабрик, разумеется, заставленный трупами проржавевших моторных повозок и железнодорожных вагонов, заваленный разрезанными и загибающимися в глубочайшей бесполезности вверх рельс. В детстве, проведенном в городе Морроу, Дарден вместе с давно потерянным другом Энтони Толивером (за пристрастие к оливкам или их маслу его прозвали Толивка-Оливка) играли как раз в таких местах, но они не отвечали его темпераменту. Дарден помнил, как их игры утрачивали веселье от одного только вида поездов с поставленными на попа огромными, тупорылыми головами: одни стеклянно взирали в небо, другие уткнулись носом в прохладную темную землю. У него не лежала душа к такой смерти металла, особенно сейчас, когда его пульс то замедлялся, то учащался, и он ощущал одновременно спокойствие и лихорадочную тягу двигаться.
Нет, он пойдет вторым путем, через старый город, которому больше тысячи лет, который так стар, что уже и себя не помнит, чьи камни за утекшие в беспамятство годы сносились до шелковистой гладкости. Быть может, эта прогулка его успокоит: сохранит разрывающую сердце радость, но заставит уняться головокружение.
Дарден двинулся избранным путем, не обращая внимания на старика, который, спустив до колен штаны, испражнялся на тротуаре, и аккуратно обогнув окситанскую кухарку, вокруг которой бились живые карпы: вооружившись дубинкой, она методично била их по головам, пока на брусчатке не заблистали желтые брызги мозгов.
Несколько минут спустя стискивавшие улицу многоэтажные дома остались позади, а с ними и дым, пыль и гомон голосов. Мир погрузился в безмолвие, и тишину нарушало лишь шарканье туфель Дардена по брусчатке и случайное бормочущее «чуф-чуф» моторной повозки, залатанной и ковыляющей по улице, точно работала не на топливе, а на сливочном масле. Дарден не обращал внимание на вонь горючего, на сердитое клокотанье выхлопных труб. Он видел перед собой лишь лицо женщины в окне: оно являлось ему в узоре лишайника на серой стене, в кружении собравшихся в водостоке листьев.
Древние авеню, бывшие дедушками и бабушками, когда юн был Двор Скорбящего Пса, а Дням Жгучего Солнца еще только предстояло опалить землю, тонули в густом вареве запахов: жимолости, страстоцветов и бугенвиллий, которыми пренебрегли и оса, и пчела. Такие улицы были почти пустынны, лишь кое-где совершали послеобеденный моцион старики или домашний учитель вел двух детей в воскресном платье — лаковые туфли и оттертые послюнявленными платками мордашки.
Разделенные садами и фонтанами дома, мимо которых шел Дарден, были построены из сурового, безразличного к непогоде камня. Сорная трава и плющ сгладили края этих тяжеловесных, гротескных строений с зияющими окнами, стекла в них ввалились внутрь, будто под давлением ползучих плетей. Вьюнок-ипомея, ялапа и дикий виноград душили плесневеющие каменные прилавки уличных рынков, свисали с ржавеющих балконов, ползли из трещин в мостовой, сплетались в изгороди и арки с черными обгорелыми провалами на месте давних пожаров. Кто обитал в этих домах, какие в них велись дела, Дарден мог только гадать. В своей высоте и солидности они хранили дух государственности. Бюрократизмом веяло от лепнины и бюстов, от горгулий и приземистых колон. Но и он проиграл битву со временем: занесшие над головой мечи и сабли конные статуи поросли мхом, их лица съел поселившийся на камне мох. Мускулистый корень дуба расколол надвое фонтан. Ошеломляющее беззаконие притаилось в этом безмолвии вьюнков и винограда, лишайников и плющей.
И разумеется, ни одни джунгли не могли бы приютить такого изобилия представителей грибного царства: меж обугленными плитами мостовой Дарден замечал теперь скопление грибов в таком же многообразии цветов и оттенков, как у нищих на бульваре Олбамут: изумрудные, пурпурные, рубиновые, просто бурые и темно-фиолетовые, сапфировые и трупно-белые. Они встречались всех размеров — от наперстка до отвисшего брюха евнуха.
Эти игривые и беспорядочные россыпи так восхитили Дардена, что, сам того не заметив, он стал переходить от одного пятачка к другому.
Грибной след завел его в узкий проулок, с обеих сторон стиснутый десятифутовыми каменными стенами, и скоро его охватило неприятное ощущение, что он идет по горлу змеи. Грибы множились, росли уже не только меж камней брусчатки, но еще и на стенах, яркими шляпками и ножками разукрасив их серость.
Солнце спряталось. Налетел, ударив Дардену в лицо, ветер. Угрюмо надвинулись деревья, затемнив собой небо. Проход все сужался, — вот по нему уже могут идти только двое в ряд, только один… пока наконец не стал таким узким (как самый тесный притвор, какой только видел Дарден), что ему пришлось пробираться боком, и все равно он оторвал пуговицу.
