Да только нет худа без добра!
AD 1773 славный город Лондон в три дня сгорел. Так основательно, что хоть новый на пепелище строй. Этим лондонцы и занялись. Пример подали джентльмены из парламента. Скинулись — и выкупили руины «Кофейного дома Уайта», где прежде любили собираться. Восстановили, но уже для своих, ближних. Чужаков не пускали. Так возник первый «пожарный» клуб. За парламентариями и другие потянулись. Торговцы акциями приобрели «Кофейню Джонотана»; литераторы-щелкоперы — «Зеленую ленту». Дошла очередь и до «Собачьей канавы». Чем лакейщина хуже «высшего света»?
Ясное дело, ничем!
В актеры Бейтса не взяли, но в театр он все-таки попал. Рабочий сцены — он всюду, все видит, с каждым знаком. Что может быть лучше? Смотри спектакли, учись, репетируй — перед старым зеркалом. Молодость, театр, Нэлл… В 1814-м, когда победили злодея Бони и взяли Париж, в «Друри Лейн» пришел кумир — Эдмунд Кин. Жизнь, ты прекрасна!
…Спустя годы человек с морщинистым лицом и рыжими бакенбардами стал членом клуба во второй раз — как дядюшка своего тезки-однофамильца, славного парня и общего любимца Чарльза Бейтса. Тот рекомендовал дядю почтенным одноклубникам. К сожалению, заочно, письмом — молодому работнику сцены пришлось срочно покинуть мать-Англию. Бейтс-дядя быстро пришелся ко двору. Серьезный, основательный, хотя и не слишком веселый, в отличие от племянника.
Сразу видно — трудная жизнь за плечами.
— Ваше пиво, мистер Бейтс. Газеты и письмо из Франции. Пригласить вон того человека? Он давно вас ждет. У него гостевой билет, но в постоянные члены его едва ли примут. Осмелюсь заметить, не нашего полета… Мистер Бейтс, как дела у вашего племянника в Канаде? Мы за ним очень соскучились, за мальчиком Чарли…
2— Уверяю вас, сэр, вещь подлинная. Видите надпись! Нет, не краденая, ни боже мой! Как вы могли подумать? Мой старший брат служит… служил в доме его высочества. Брату сделали подарок к Рождеству. У герцога традиция: раздавать ненужные вещицы по случаю праздника. Я бы не навязывался, сэр, но совершенно случайно узнал, что вы интересуетесь реликвиями его высочества…
Мистер Бейтс слушал, не перебивая. Это требовало немалой выдержки и двойной дозы цинизма. Личность с гостевым билетом определенно заслуживала билет иной — в прекрасную страну Австралию, под кандальный звон. В клуб прощелыгу пустили: младший слуга в богатом доме, с рекомендацией. В «Собачьей канаве» блюли правила, что порой оборачивалось излишним либерализмом.
Впрочем, будущий австралиец мистера Бейтса не интересовал. Иное дело вещица — серебряная табакерка с медальоном, встроенным в крышку. Может, и не краденая. Но в руки хитреца попала кривым путем. В карты у «брата» выиграл или вместо долга получил. Надпись не лгала — «подарок к Рождеству» раньше принадлежал нужному человеку. Иной вопрос, давно ли тот держал табакерку в руках. Если давно, сделка теряла смысл — отпечаток личности стерся.
Ну-ка, поглядим!
Теплое, липкое от чужого пота серебро; тяжесть в ладони…
— …Значит, батюшка, вещь — вроде ниточки? Связывает с человеком, с этой… как ее? личностью?
— Хватит, Чарли! Я и так тебе слишком много рассказал. Наше проклятие, дар рода Бейтсов — не для честной жизни. Я ушел из семьи, поссорился с отцом, потому что не хотел быть вором. Понимаешь? Да, я скупщик краденого. Это грех, но меньший, чем воровство. Представляешь, на что мы способны? Если бы только воровство! А шпионаж? Заговор? Тут не Австралией — петлей пахнет… Да, Чарли, ты прав, вещь — отпечаток личности. У твоего деда таких безделушек было два сундука. Он еще хвастался, что лордов у него в каждом сундуке больше, чем в парламенте. Чарли, сынок! Умоляю, приказываю, заклинаю! Делай это лишь в крайнем случае. И — не рискуй. Дар опасен прежде всего для нас с тобой. Если хочешь испытать себя — становись мною. Я не испугаюсь. Возьми любую мою вещицу…
— Нет, батюшка. Это вы не испугаетесь, а мне на такое не решиться. Я лучше на нашем соседе попробую — на дяде Бене. Он — мой крестный, а крестик всегда при мне. Дядю Бена без всякого перевоплощения изобразить легко: «Д-дверь! Опять эти сопляки стекло разбили. Goddamit![6] Сэр, прошу вас, следите за своим сыном!..»
Табакерка светилась.
В детстве, учась у отца, Чарльз ловил этот свет, прикрыв на миг веки. Размытое, пульсирующее пятно; иногда — снежно-белое, чаще — грязно-желтое. Солнце в сточной канаве. С годами, освоившись, он мог не закрывать глаза. Вот она, табакерка-ниточка. Верхний слой — оранжевая грязь — тонок, словно шелуха луковицы. Под ним — еще несколько, погасших, холодных. Ходила по рукам табакерочка, пачкалась, обрастала, как днище фрегата. Под мертвым — живое. Чистое свечение, отпечаток хозяина; его тепло, его пальцы.
Его душа.
Сегодня мистер Бейтс не поленился, сходил к началу утреннего заседания парламента. Поглядел на тех, кто съезжается в Вестминстер — языком за народные деньги трепать. Нужную личность срисовал сразу. Он и прежде видел его — третьего сына лорда Гаррет-Коллей, героя Ватерлоо, сокрушителя Наполеона; героя Питерлоо, убийцу мирных английских работяг. Но следовало освежить память, дабы личность предстала во всей ясности.
Желтый свет, тяжелое и липкое серебро; надменное лицо с крючковатым носом. Губы поджаты, в каштановых волосах — нити седины. Плечи вразлет, длинные ноги — циркулем. «Воспитывался в Итоне, потом в Анжерском военном училище, во Франции…»
Он!
Мистер Бейтс почувствовал, как напряглось тело, готовое к метаморфозе. С годами кожа-мускул обрела эластичность, стала послушной и мягкой, как перчатка из доброй лайки. Достаточно вспомнить чужой облик, сжать в руке вещь-ниточку…
За годы службы в «Друри Лейн» он редко пользовался своим даром. Помнил наказ отца — да и особой необходимости не было. На сцене такое ни к чему. Эдмунд Кин прав — актер играет, а не копирует. Чужую личину надевал в тех случаях, когда хотел скрыть свою. На рабочих митингах, где каждый второй — полицейский соглядатай. В портовых пивных, куда, случалось, забредал из любопытства. Молодого, прилично одетого парня там встретили бы плохо. Иное дело — хмурый, видавший виды детина: голос хриплый, пропитой, через слово — «Д-дверь!», дабы вслух не поминать Нечистого.
С таким и грога выпить не грех, и о жизни посудачить.
Облик дядюшки Бена стал привычней второй кожи. Ниточка-крестик на груди, морщинистое лицо с акульими клыками в три ряда — перед глазами. «Сэр! Меня ужасает наш парламент, сэр! Д-дверь, на что идут налоги?! Между прочим, джентльмен у входа — определенно шпик. Goddamit! Не намять ли ему бока?»
