Артемий судорожно дернул к себе мешок, развязал тесемку и стал бережно выкладывать на пол его содержимое. Доспех белой твердой кожи, усиленный рядами металлических колец. Наручи, наплечники, изящный панцирь, где на белом фоне извивалась едва заметная серебряная вязь – кони, воины, узоры.
Это был доспех ее матери, одной из правительниц далеких северных племен, тех племен, где женщины воевали наравне с мужчинами, а иногда и превосходили их отвагой, да так, что ромейские книжники путали их с Геродотовыми амазонками. Улиас так и называл свою любовь в то короткое лето, что был с ней вместе: амазонка. А она не понимала, ей было не до того, ведь именно в тот год за Истр нагрянули авары, и ее народу пришлось отходить на восток, временами нападая по пути на ближние стойбища косоглазых.
– Так мы ее с твоим отцом и запомнили – полуденное солнце, вереница пеших и конных вдоль берега, телеги с семьями и скарбом. И она – наверху, на холме, белый конь, белый доспех, серебряный обруч на золотых, таких же как у тебя, волосах… Вот он.
Артемий осторожно, двумя руками достал из мешка тонкий венец, опустил его на панцирь и только теперь взглянул Флории в глаза.
Она смотрела сквозь него, не видя, не чувствуя, не плача. Потом скользнула взглядом по его раскрасневшемуся старому лицу и разлепила сухие губы:
– Не трогай мою мать, падаль.
Он отпрянул, будто от пощечины, перевалился на бок, вскочил, бросился наружу, путаясь в длинной ромейской хламиде.
Двое готов все так же лениво валялись в углу дворика, ожидая.
На негнущихся ногах Артемий прошел в конюшню. Его разжиревшая за последнюю зиму лошадь жевала клевер, кося слезящимися глазами. Он отстегнул одну из туго набитых деньгами седельных сумок.
– Вот, – сказал, бросив сумку в пыль перед наемниками. Глухо звякнули монеты. – Здесь всё. Как договаривались. А теперь убирайтесь.
* * *
– Даже и не верится, что этот напыщенный индюк расплатился, – сказал Второй, когда они выехали из ворот Сарагосы по старой тараконской дороге. – Думал, зажмет да сбежит вместе с девкой.
– Я бы его из-под земли достал, – буркнул Первый. – В общем, уже неважно. Теперь у нас есть деньги на пару-тройку неплохих отрядов. Сотен пять конницы, да крестьянского сброда не меньше трех тысяч, они дешево стоят. Ребята уже заждались, надо с ними расплатиться. Да выступать в поход.
– Эх, веселуха начинается! – рассмеялся Второй. – Да, брательник?
– Да. – Первый был сумрачен не по времени. – Сейчас мы разделимся. Ты езжай в поместья, собирай наших. А я – к наемникам.
Они уже выехали на развилку. Второй пустился было в галоп, но остановился невдалеке, повернулся и прокричал брату:
– Наш венценосный дедушка на небесах наверняка за нас радуется!
Первый поднял руку, прощаясь. Сказал тихо:
– Он будет рад, только если мы вернем себе его трон.
И повернул коня в другую сторону.
* * *
Была уже глухая ночь, когда на дальних холмах Ифрикии заплясали еле различимые огоньки факелов.
Комит Септема Улиас стоял на дозорной башне у Морских ворот и вглядывался в слепую темноту. Ветер трепал флаг с гербом города – семью золотыми треугольниками на синем фоне. Рядом была свита, состоящая исключительно из ромеев. Гот был один – Хиндасвинт, в чешуйчатом панцире, но без оружия и со связанными руками. Остальных готов заперли в правом крыле дворца, заложив выход бревнами.
Улиас повернулся к пленнику.
– Тебя освободят, когда мы все погрузимся на корабли. Город перейдет в твое подчинение. На месяц. Потом я вернусь. И все будет как прежде.
Гот покачал головой.
– Как прежде уже никогда не будет. Ты открываешь ворота Иберии врагу. А это предательство, комит.
Улиас замолчал.
Да, это было предательство. Год назад он клялся в верности той никчемной твари, что занимала сейчас трон Западного Королевства. Тогда тварь не была наглой, ей не хватало уверенности. Теперь, после подавления мятежей, казней и взятия на меч собственных городов, Родерих показал, чего стоит на самом деле. Улиас всегда считал, что ради верноподданнической клятвы не стоит впадать в маразм. Именно поэтому и передал Септем Королевству, вместо того чтобы дожидаться армии Пророка и погибнуть с честью вместе со всем городом. Сдавать Септем халифу, как это сделало за пятьдесят лет большинство ромейских городов, он точно не собирался. Что в любом случае означало смерть или рабство. Тогда, пять лет назад, многие ромеи также посчитали это за предательство и покинули город. Но он свято верил, что спас всех остальных. Сейчас дело было не в городе, а в его чести и чести его дочери. И обещание, данное им перед смертью той, которую он до сих пор любил, стоило гораздо дороже, чем любая клятва любому венценосному ублюдку. Он обещал жене, что их дочь будет счастливой и свободной.
– Я делаю то, что должен, – сказал он наконец. – Их всего двести человек. Это наемники. Я отдам им золото, и они уйдут. В конце концов, многие из вас, готов, считают Родериха узурпатором. Его смерть мало кого огорчит.
– Многие из нас, готов, считают, что это наше внутреннее дело, комит. И решать его должны мы. А не ромеи с берберами!
– Если б вы его решили раньше, мне бы не пришлось решать его за вас!
Хиндасвинт сплюнул.
– Я вернусь через месяц, – повторил комит. – У нас будет новый король. Надеюсь, он подтвердит мои полномочия наместника Септема. Тогда и поговорим.
На площадку башни вскарабкался посыльный.
– Комит! Они приближаются!
Факелы, десятки факелов были почти у самых ворот. В их неверном свете виднелась беспорядочная толпа всадников, завернутых с головы до ног в темные бурнусы.
– Воротной страже приготовиться! – крикнул Улиас, и командиры отделений на каждом этаже башни повторили по цепочке его слова вместе с эхом.
Из сгрудившихся по ту сторону рва берберов выделился один и подъехал к воротам. Поднял вверх голову в старом персидском шлеме с драным плюмажем.
– Я привел людей, комит! – крикнул Тарик. – Как и обещал! Двести лучших воинов! Они будут рады служить тебе!
Толпа берберов загудела, потрясая копьями.
Улиас медлил, разглядывая скрытые темнотой окрестности. Морские ворота выходили на широкий пустырь, поросший кустарником и тянущийся на добрый десяток лиг. Спрятаться здесь было крайне трудно. Но сегодня ночь стояла безлунная, сильный ветер гнал низкие облака, отбрасывая на мокрую после дневного дождя землю стремительно бегущие черные тени, и уже за сотню шагов ничего не было видно. Комит оглянулся на городские стены. Прибрежный квартал с гаванью, складами, лавками и тавернами был отделен от основного города высокой стеной с тремя башнями. Ворота из гавани в город были сейчас крепко заперты, на стенах и башнях горели костры, и стояла усиленная охрана. Большинство ратников были сейчас там, в городе. Сотню людей из собственной гвардии комит брал с собой в Иберию.
