— Псс, Бри, — позвал меня доктор и поманил пальцем, — сиди тут и жди. Наблюдай.
Сам доктор углубился в блокнотик, в котором что-то карябал мелким почерком.
Я наблюдала, как большой Виктор ниже и ниже склоняется к бумаге, что-то пишет, размашисто. Капли со лба падали на белые лепестки. Вскоре Виктор закончил писанину, перечитал, перечеркнул половину и снова стал вписывать и черкать, черкать и вписывать.
Он закончил, внимательно перечитал себе под нос, сделал пару поправок. Особым своим жестом взял еще лист и переписал набело. Молча поднялся и торжественно бросил скомканное творение мне в лицо. Слева послышался сдавленное "пх-х-х-х-х-х" доктора ван Чеха.
Виктор тем временем достал из шкафчика краски и кисти, и еще один листок лег в какое-то новое творение.
Я посмотрела на ван Чеха, он давился беззвучным смехом. Со вздохом развернула бумажку, на ней было написано следующее:
"Оно мне шепчет теперь на два голоса,
Мол, где ты была, что делала,
Почему не случилось тебя здесь раньше?
Видишь, им нельзя было ждать дольше.
Видишь, все набережные стали старше,
Чайки и молва — громче, ноты и слова — дальше
От меня, но к тебе, милая, ближе.
Их тут приняли, и ты можешь гордиться
Тем, что квартирный вопрос, попортивши нервы молодым девицам,
Ко вкусу остался-таки равнодушен,
И некоторые из них еще поют в душе
Про факинг в шалаше и кушают пирожные буше,
Собираясь вечером наораться всласть.
Ну, скажи мне, зачем ты хотя бы не здесь родилась?
Понесло ж тебя, дитятко, в сырой чопорный город,
Вместо того, чтобы быть со мной,
Ну, или на крайний, худой
В Златоглавой Первопрестольной
Пить чаи и ходить каждый месяц
Наведывать моих непутевых этих,
Пишущих стихи, уходя в запой.
Ты какая-то беспокойная у меня.
Говорю же — совсем дитя. Я шлифую тебя
Словно ты шлифуешь сейчас терцию
И оттачиваешь беглость пальцев,
Душишь шестиструнную, трешь запястья,
Любишь белое и посмеяться.
И боишься всего и вся.
Глаза мои лезли на лоб. Почему в женском роде? Что он хотел сказать этим? Это видения или отрывок воспоминаний? Если проклятие… то мне действительно жутковато.
Виктор тем временем подошел ко мне и подал листок:
— Простите, я была резка, — тихо сказал он.
На листке были те же треугольники. Ван Чех вырвал у меня стихотворение и пробежал его глазами, хмыкнул и выпятил губу. Он подумал и быстро свернул листок, сунул ко мне в карман.
— Виктор, ты готов?
— К чему? — спросил он.
— Сегодня будем пробовать гулять в лесу.
— Я всегда к этому готова, — ответил Виктор.
— Все мои формулы относятся и к тебе тоже, — бросил мне ван Чех.
— Сядьте удобнее. Расслабьтесь. Закройте глаза.
Глубокий покойный голос ван Чеха меня успокаивал, я быстро задремала.
— Вы стоите перед лесом. Запомните его. Входите в лес. Идите прямо по тропинке… Вы выходите на поляну… Осмотритесь. Запомните хорошо поляну… Вы видите на поляне кружку… Поднимите ее… Хорошо рассмотрите кружку. Из чего она сделана, есть ли на ней рисунок… Положите кружку… В глубине леса вы видите дом… Идите к дому… Обойдите его вокруг… загляните в окно….
Дикий вопль разбудил меня. Я долго выбиралась из тьмы своих видений, но, наконец, оказалась в палате ван Таша.
Доктор шлепал по щекам больного, тот спал и брыкался, и кричал. Я отыскала на стене рядом с входом кнопку экстренного вызова сестры и нажала ее. Подбежала к брыкающемуся ван Ташу и шепнула на ухо:
— На счет три вы проснетесь.
— Раз, — рычал ван Чех, — Два. Три.
Виктор открыл глаза и испуганно посмотрел на нас.
— Ты молодец, Виктор, ты молодец. Ты далеко зашел сегодня! — ван Чех тряс безвольного больного. Голова Виктора моталась по плечам, вся одежда была мокрой, волосы липли к лицу.
— Что ты видел? — вопрошал доктор.
— Женщину… В белом… Она прекрасна… она… она… она.
Виктор затрясся в немом вопле.
Явилась сестра. Дюжая большая женщина со шприцем.
— Долго ходишь, — прорычал ван Чех, — коли быстрее!
Женщина ловко засадила в вену иглу и быстро вколола лекарство.
— Ты теперь спать будешь. Спать, — повторяла я, поглаживая его по голове, — спать.
Ван Чех быстро перетащил больного на постель и положил там.
— Ее… — прошептал успокоенный Виктор.
Доктор рванул меня к кровати больного.
— Она, как ты, — шепнул ван Таш и вырубился.
— Идем, — грозно сверкнул глазами доктор. Мы оставили Виктора отдыхать.
— И как тебе это все? — ван Чех угрюмо шлепнулся в кресло и швырнул шапочку на стол.
— Мы, кажется, сдвинули с мертвой точки его дело, — скромно ответила я.
Ван Чех посмотрел на меня удивленно, потом нахмурился. Мимика его в тот момент отражала все колебания мыслей великого доктора. Он был смятен и зол, и растерян, и удивлен без меры.
— Брижит, давай начнем с начала, — наконец сказал он, откидываясь на кресло. Я лицезрела шикарный профиль Вальдемара Октео ван Чеха, он прикрыл глаза и закусил нижнюю губу, козлиная бородка оттопырилась.
— Что именно? — не поняла я.
— Что тебя смутило, что не понравилось. Давай, рефлексируй, — пояснил доктор.
— Мне не понравилось то, что Виктор среагировал на шепот так активно.
Ван Чех кивнул:
— О чем нам это говорит?
Я сидела и кусала губу, у меня была версия, но я не хотела ее высказывать.
— Смелее, Брижит, неси ересь.
— М-м-м. Такое бывает при кататоническом синдроме. Во время обострения. Но говорить об этом можно только частично, потому что он не был ничем накрыт и не раскачивался, он только лишь глубоко задумался, мне кажется.
— Он вполне определенно был сконцентрирован. На чем, как думаешь?
— На лепестках, видимо.
— Так, прекрасно. А какую фигуру образовывали лепестки?
Я подумала и поняла, что не помню. Я постаралась вспомнить и даже закрыла глаза, чтобы увидеть ту картинку. Я видела сидящего Виктора, он весь с белом, перед ним белые лепестки. Вот я подхожу к нему. Зову. Он не отзывается, я снова зову, но уже тише. Он сидит. Но вдруг встает и идет к картине. Вместо того, чтобы посмотреть на стол, я кинулась за Виктором. Зачем-то я вцепилась в его плечи, он ловко развернулся и по-мальчишески улыбнулся.
— Не надо, Брижит, — тихо сказал он. — Сейчас мне надо уйти.
— Кто это женщина в белом? — крикнула я, он стоял рядом, но не слышал меня, это я точно знала.
— Это ты, — усмехнулся Виктор и наклонился ко мне, коснулся своими губами моего лба и прошептал:
