— Отведите их в карцер.
И вот, пока монастырь наблюдал за происходящим, а приветственная трапеза остывала на длинных столах, Настоятельницу Стекло и Нону увели дожидаться суда. Нона посмотрела на своих одноклассников, когда она, шатаясь, прошла мимо, слегка поддерживаемая одним из церковных охранников. Некоторые отворачивались или смотрели себе под ноги, в том числе и Клера. Другие — смотрели в ужасе. Даже Арабелла Йотсис выглядела пораженной, хотя Нона не могла понять почему.
Сестра Яблоко должна была привести людей первосвященника к карцеру — в каждом монастыре имелся свой карцер, но его местоположение менялось от места к месту. Карцером Сладкого Милосердия была пещера в конце туннеля, который проходил мимо классной комнаты Тени. Сестра Яблоко провела их на сотню ярдов в глубь плато, высоко держа фонарь. Темнота — чем глубже, тем неохотнее — расступалась перед вторжением монахини. Они миновали с полдюжины перекрестков, где туннель раздваивался на меньшие или большие пути, и в конце концов коридор закончился в маленькой, почти сферическую пещере, где стены были сглажены водой, уже давно нашедшей более быстрое русло. Железные прутья перегораживали коридор и маленький вход в исчезнувший поток. Сестра Яблоко отперла дверь в решетке, и настоятельница вошла с таким достоинством, на какое только была способна. Стражи помогли войти Ноне. Сестра Яблоко заперла дверь.
— Я буду молиться за вас обоих. — Она слегка улыбнулась и пошла прочь, ведя за собой четырех гвардейцев. Она не оставила после себя ничего, кроме эха света своего фонаря, вскоре проглоченного ночью, такой древней, что она, казалось, никогда не покидала этих мест.
— Она не выглядела очень расстроенной. — Голос Ноны удивил ее. Она не собиралась говорить, но темнота дает языку свободу — как маска или корона судьи.
— Яблоко — Серая Сестра, — сказала настоятельница. Нона услышала, как Стекло села. — У нее много личин, и она сама сказала бы тебе не доверять ни одной из них. Только помни, что она — твоя сестра, такая же верная тебе, как ты Предку.
— Что они с нами сделают? — спросила Нона. Земля была влажной, неровной и твердой, и в этом месте стоял стойкий запах канализации, возможно, напоминая о последней монахине или послушнице, посланной сюда, чтобы поразмыслить о своих грехах.
— Надеюсь, нас сочтут невиновными.
— А если нет?
— Ну что ж, тогда мы будем предметом церковного правосудия, которое, к сожалению, покоится на очень старых и довольно варварских законах. Мне отрежут язык и выпорют, а потом выгонят из монастыря. И тебя предадут смерти.
— О.
— Ты сама спросила. И ты была на ступеньках виселицы, когда я нашла тебя...
— Я думала, что вы любите лгать. — Нона пошевелила руками в ярме. Было больно.
— Я сказала, что ложь может быть очень полезной. Но даже дети заслуживают честности в темноте.
— Как?
— Как что?
— Как меня предадут смерти?
— А. — Настоятельница втянула в себя воздух. — В каждом монастыре свой обычай. Молчаливое Терпение и Целомудренная Преданность сжигают, но по-разному; Скала Джеррена предпочитает побивать камнями. Мы топим. Не в мое время, но говорят, что дно провала полно костей...
— Зачем вы мне все это рассказываете? — Может быть, Ноне было всего десять лет, но она знала, что взрослые должны утешать детей, даже если они могут предложить только ложное утешение.
— Чтобы завтра ты попридержала язычок и позволила мне сделать то, что нужно, без того, чтобы твой гнев закопал нас еще глубже.
При этих словах Нона прикусила губу и подтянула колени к груди, прислонив часть тяжести колодки к стене пещеры. Она молчала, казалось, целую вечность, вспоминая лица своих одноклассников, когда они смотрели, как ее уводят.
— Почему вы помогаете мне? — наконец спросила она.
Настоятельница Стекло долго молчала, а когда заговорила, то сказала только одно:
— Возможно, потому, что я действительно знаю, кто такой Туран Таксис.
Глава 16
Церковь-стражи вывели Нону и настоятельницу, щурящихся от дневного света, и повели их мимо скриптория и Зала Меча в Зал Сердца. Монахини и послушницы выстроились на последних пятидесяти ярдах перед ступенями и колоннами парадного входа в Зал Сердца. Сестры и старшие послушницы бормотали первую молитву Предка. Нона не знала этих слов наизусть, но слышала их достаточно, чтобы узнать, когда они были произнесены.
— Предок, следи за нашим путешествием. Предок, проведи нас в направлении от и в направлении к. Предок, помоги нам нести бремя наших лет и вечер...
— Разве так не говорят на похоронах? — спросила Нона, спотыкаясь и стараясь не отставать от настоятельницы.
— И при родах, Нона. И при родах.
Огромные двери из железного дерева вели в фойе, еще больше колонн поднималось к сводчатому потолку, пол был выложен черно-белой плиткой. Бронзовые двери, поменьше, открывались в зал с куполообразным потолком, где первосвященник восседал на возвышении в кресле, чья позолоченная спинка возвышалась над ним в виде свитков. Четыре архонта сидели у подножия возвышения, по двое с каждой стороны, каждый в пышном наряде и в кресле, едва ли менее впечатляющем, чем у первосвященника. Нона впервые рассмотрела архонтов, заметив в ночь их прибытия только их величие и символы должности. Толстый и бледный человек, седеющий, с глубоко посаженными глазами и влажными губами. Строгая старуха, темная как смоль, с бритой головой, с единственной золотой серьгой в ухе. Высокий и худощавый мужчина, моложе остальных, темноволосый, с выражением глубокой меланхолии на лице. Крепкий мужчина, излучавший вокруг себя беспокойную энергию, квадратная голова на толстой шее, половина лица покрыта старыми шрамами, как будто чья-то когтистая рука пыталась оторвать ему голову. Этот последний бросил быструю натянутую улыбку в конец зала — исчезнувшую так быстро, как будто ее никогда и не было.
Полдюжины
