Лунная пыльца заблестела на слоистой, чешуйчатой коже каппы, на роговом клюве-носе, на перепонках между пальцами.
— Эх вы, люди-и-и… ну, давай!
Желание шагнуть в черную стылость воды, упасть лицом вперед и больше никогда не подниматься, раздутым счастливчиком плывя по течению, вдоль по-зимнему пустых берегов ласковой реки к морю, к тихим морским бухтам — желание это, встав из потаенных глубин, на миг стало для юноши почти нестерпимым. Почему-то вспомнилась (не пришла, всплыла, явилась — просто вспомнилась) маска нопэрапон. Сам не зная, зачем он это делает, Мотоеси заставил лиловую безликость взорваться глазами навыкате, раскрыл внизу узкую, безгубую щель рта, где вместо зубов отсвечивали костяные пластины; вот и клюв пробился, замер, полуоткрытый, вот и жесткая щетка волос упала на лоб без единой морщинки…
Ближе.
Еще ближе.
Рядом.
Желание уйти в воду навсегда стало иным. Совсем иным. Можно уйти, а можно и погодить, поторчать на берегу всласть; плыть по течению — это славно, только при чем здесь смерть?… Откуда ей взяться, смерти-то?… Эх, зима нынче теплая, да и водица просто прелесть, не хуже, чем в баньке, в бассейне-фуро, только откуда на ум бассейн пришел? — а, какая разница, сам пришел, сам уйдет…
Юноша сделал шаг, о котором мечталось.
Только не в омут, не в глубину беспамятства.
На берег шагнул.
— Вот ты кто такой!… — Каппа смотрел на него во все глаза, и там, в этих бледных буркалах, вдруг заплескался интерес: не тот, что был раньше, новый, веселый, интерес без скользкого ожидания, без намека. — А я-то мыслю себе… вот братцы посмеются: потомственный каппа не признал нопэрапон! Животики надорвут!
— Животики… надорвут…
Голос рождался помимо воли юноши, хриплым эхом вспениваясь в самом низу живота, подымаясь вверх шершавым жгутом, наружу высовываясь колкими, измочаленными хвостами.
Выйди с таким голосом на сцену — взашей прогонят.
Каппа весенним лягушонком запрыгнул на корягу и уже оттуда заново пригляделся к мокрому, встрепанному Мотоеси.
— А, так вот ты кто такой…
Нет, он не просто повторил сказанное прежде: он опять произнес это заново, с другими интонациями, даже с другим смыслом, только для Мотоеси ни этот, новый, ни тот, первый — все смыслы были сейчас для юноши недоступны.
Клюв щелкнул со значением, и каппа, словно приняв какое-то решение, соскочил обратно на землю.
Засеменил к молодому актеру.
Двигался он смешно: враскоряку, пришлепывая ступнями-ластами, но при этом удивительно выпрямив спину — будто опытный борец на помост выходил.
— Давай, давай! Замерзнешь, чудила деланный… а ну, за мной!
Цепкая пятерня ухватила сырую ткань на плече юноши, сгребла в жменю. Каппа вывернулся неестественным для человека образом: спиной к Мотоеси, он продолжал держать складку кимоно, перекрутив себе плечевой сустав, как прачки иногда перекручивают набедренную повязку, давая воде стечь. Покатая холка вздыбилась горбом, закаменела пластами мышц; цвет кожи резко изменился — из грязно-серого став жемчужным.
— Эх, вацу-рибо-кубаяси! За мной!
Этот бег вдоль реки, вслед за сумасшедшим водяником, разительно отличался от гонки за призраком О-Цую. Размеренно, скучно чавкала под ногами грязь, некогда бывшая снегом; размеренно, скучно ноги ударялись оземь, отталкивались, взлетали, снова ударялись в едином, завораживающем ритме; размеренно, скучно моталась перед грудью Мотоеси блестящая лысина каппы с ямочкой посередине.
В ямочке плескалась речная вода.
Говорят, если каппу с силой ударить по уху, если вода выплеснется, пока каппа еще на берегу, — тогда водяник теряет всю свою силу и готов для тебя…
Удивительное дело: меньше всего юноше сейчас хотелось проверять — правда это или враки? Ударишь этого клювастого по уху, а он обернется… или даже не так: не оборачиваясь, прямо на бегу, как тот каппа, что обучал тонкостям борцовского ремесла самого Таро-Драконоубийцу…
Пусть уж себе плещется на здоровье, водица-то!
Они нырнули в тень кручи, проскочили через заросли молодого бамбука, роща деревьев-мукку расступилась перед ними — и юноша увидел впереди, на поляне, хижину. В таких живут рыбаки, выезжая на долгий промысел, или дровосеки. Возле хижины горел костер, близ которого кто-то сидел.
Еще один водяник?… Вряд ли, они живого огня терпеть не могут.
Да и слишком костлявый этот «кто-то» для речного каппы.
— Эй, Хякума Ямамба! Встречай гостей!
Каппа подтащил задыхающегося юношу поближе, отпустив наконец одежду. Мотоеси жадно хватал ртом воздух, от тела валил пар, и сердце грозило
выпрыгнуть из груди.
Костлявый силуэт у огня зашевелился, распугав стайку беспокойных зимородков, шнырявших неподалеку. Отсветы пламени очертили провалы и рытвины, высокие скулы и морщины на коже, давно потерявшей былую упругость; раскрылся, зашамкал беззубый рот, пережевывая мякиш слов.
— Ох, горе горькое!… Где ж ты его подобрал-то, жабье отродье?! А ну, живо в хижину, тащи одежонку, какую найдешь… ну, чего встал ступой каменной?!
Каппа подпрыгнул мячиком.
Расхохотался с присвистом…
— Одежонку! Ты, старая, брось врать, сроду у тебя никакой одежонки в запасе не водилось! Я лучше придумал, я сейчас… этот гуляка сегодня у девочки нашей ночку коротал!…
Опрометью он кинулся вверх по склону, в густой ивняк. Спустя минуту-другую оттуда послышались словно бы раздраженное хлопанье крыльев и перебранка двух голосов: сиплого, уже знакомого, и низкого, рокочущего баса.
Сипенье уговаривало, бас не соглашался.
Согласился.
И крылья захлопали вновь, удаляясь.
* * *Пока сонный тэнгу летал к логову О-Цую за одеждой нынешнего гостя, не захотевшего стать жертвой, и потом — обратно, Хякума Ямамба заставляла вконец ошалевшего юношу бегать вокруг костра.
Застынет ведь, дурачок… а вот и отвар готов, вскипел пеной.
Старуха с лицом, похожим на маску «Горной ведьмы», уже видела, кого привел к ней шустрый каппа.
«День лунных яств» близился к завершению.
…юноша согрелся.
Запоздалый озноб угомонился наконец, перестал лезть за пазуху пальцами из липкого льда; зубы сперва выстукивали мелкую дробь, потом просто раз от разу смыкались в спазме, прикусывая кончик языка, — а вот барабанчики устали стучать, и лишь посвистывает тихонько флейта заложенного носа.
Тише.
Еще тише.
— Хлебни-ка!… Да бери, бери, у нас этого добра навалом…
В руки ткнулась чашка с еще теплым хито-е-саке — мутным, приготовленным на скорую руку «саке одной ночи», вместо очистки настоянном за неделю на корнях ириса. Оно быстро ударяло в голову, но и выветривалось столь же быстро, оставляя легкое тепло и желание сделать новый глоток.
