Писатель сидел за столом на расшатанном стуле. Но он не писал, он смотрел на меня.
Улыбнувшись, я поставил портфель. Осторожно, чтобы не потревожить розу, снял пиджак и положил его на подлокотник ближайшего кресла.
— Доброе утро, — сказал я, все еще улыбаясь.
Он продолжал наблюдать за мной. «Что ж, — подумал я, — я тоже стану за тобой наблюдать». Мы кружили друг вокруг друга взглядами.
По тому, как обвисла на нем кожа, я заключил, что некогда он был толстым, но уже нет, теперь он приобрел единственную возможную для него худобу: состояние, намекающее на худобу, подразумевающее худобу, но в лучшем случае ее бледное подобие. У него явно был излишек кожи, и широкие плечи, и грудная клетка бочонком. Его губы застыли на полпути между лаконичной усмешкой и меланхоличной гримасой. На подбородке пробивалась щетина (и, пожалуй, ему шла), а над маленьким, почти женским носом моргали из-за стекол очков в золотой оправе голубые глаза. Одет он был в то, что мы ему выдали: неопределенного вида штаны, белую рубашку и коричневый свитер.
Чем от него пахло? Чем-то странным, чего я не мог распознать. Намеком на лилии весной. Дуновением влажного ветра на палубе бегущей по реке рыболовной лодки. Сквозняком от двери в комнату, полную старых книг.
Наконец он заговорил:
— Вы пришли допросить меня. Опять. Я уже ответил на все вопросы. Много раз. — Дрожь в голосе. Едва сдерживаемые разочарование и раздражение.
— Вам придется ответить еще раз, — сказал я. Снова взяв портфель, я сделал несколько шагов, пока не оказался перед его столом.
Он откинулся на спинку стула, заложил руки за голову.
— И чего мы этим добьемся?
Мне не понравилось его уверенность в себе. Мне не понравилось спокойствие. Я решил их развеять.
— Не стану вводить вас в заблуждение. Я здесь для того, чтобы принять окончательное решение относительно вашего состояния. Следует ли нам запереть вас на пять — десять лет или лучше поискать другое решение? Но не думайте, что можете меня одурачить. В конце концов, вы отвечали на эти вопросы несколько раз. Нам с вами необходимо прийти к взаимопониманию, основанному исключительно на нынешнем состоянии вашего рассудка. Ложь я нюхом чую, сами понимаете. Она может походить на патоку, но пахнет от нее ядом.
Я так часто произносил эту речь или ее варианты, что она вышла даже слишком легко.
— Не стану вводить вас в заблуждение, — ответил он, уже выпрямившись. — Теперь я твердо уверен, что Амбра и все, связанное с ней, плод моего воображения. Я больше не верю в ее существование.
— Понимаю. Эта информация ни в коей мере не означает, что я сейчас же уберу бумаги и вас выпущу. Я должен задать вам несколько вопросов.
Вид у него был такой, точно он собирается со мной спорить. Но он только сказал:
— Тогда позвольте я уберу со стола. Хотите, чтобы я сперва сделал заявление?
— Нет. Мои вопросы предоставят вам достаточную для этого возможность. — Говоря это, я улыбнулся, ведь хотя не следовало подавать ему слишком большую надежду, мне не хотелось и повергать его в отчаяние.
X не был физически сильным, и мне пришлось помочь ему снять со стола пишущую машинку. Она была старой, громыхающей, и когда мы переставили ее на пол, клавиши металлически запротестовали.
Мы сели, я достал блокнот и ручку.
— Итак, вы знаете, где находитесь и почему?
— Я в психиатрическом отделении чикагской больницы, потому что у меня были галлюцинации и мне казалось, что созданный мною мир действительно реален.
— Когда и где вы родились?
— В Белфронте, штат Пенсильвания. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году.
— Где вы выросли?
— Мои родители служили в Корпусе мира… Вы собираетесь все снова записывать? Царапанье ручки по бумаге действует мне на нервы. Такой звук, будто тараканы бегают.
— Вы не любите тараканов.
Он нахмурился.
— Как скажете.
Достав из портфеля его историю болезни, я разложил перед собой листы со стенограммой бесед. В глаза мне бросилось несколько слов: «пожар… Суд… конечно, она мне нравилась… контроль… реальность… Это было в одной комнате со мной…»
— Я просто буду сверяться с лежащей передо мной стенограммой ваших ответов на предыдущих допросах. Записывать стану лишь те, которые будут новыми или отклонятся от предыдущих откровений, которыми вы так любезно с нами поделились. Итак, где вы выросли?
— На острове Фиджи.
— Где это?
— В Тихом океане.
— Э… Какая у вас была семья? Братья или сестры?
— Крайне неуравновешенная. Мои родители много ссорились. Одна сестра… Ванесса.
— Вы с сестрой ладили? В чем именно неуравновешенная?
— С сестрой я ладил лучше, чем с мамой и папой. Очень неуравновешенная. Мне бы не хотелось об этом говорить, ведь все есть в протоколах. А кроме того, это помогает объяснить лишь, почему я пишу, а не откуда у меня мания.
В протоколах говорилось про «десятилетний развод», как он это называл. Про постоянные ссоры. Про вербальное и временами физическое насилие. Скверно, но ничего необычного. Теперь стало модным анализировать детство пациента, чтобы обнаружить ту единственную травму, тот незабываемый инцидент, который сформировал или разрушил его личность. Но мне нет дела, было ли его детство пролежнем горестей, язвой обиды. Я здесь — для того, чтобы установить, во что он верит сейчас, в данный момент. Я задам ему требуемые вопросы о прошлом, потому что большинство пациентов они как будто успокаивают, а пусть он отвечает или не отвечает — мне все равно.
— В детстве какие-нибудь видения или галлюцинации были?
— Нет.
— Никаких?
— Никаких.
— В стенограмме упоминается, что вы рассказывали про галлюцинацию, когда вам показалось, будто вы видели из окна гостиничного номера, как в полете спариваются две колибри. Вы плохо себя чувствовали и — довольно мелодраматично — заявили: «Мне казалось, будто я способен поддерживать их лишь взглядом точно в статическом поле. Я мог до скончания века упиваться их красотой. Но под конец мне пришлось позвать сестру и родителей, отвести глаза от окна, и уже когда я поворачивался, освещение изменилось снова, сам мир изменился, и я понял, что они исчезли. А я остался лежать на высокой кровати, в кислородной маске…»
— …но это не галлюцинация…
— Пожалуйста, не прерывайте, я не закончил: «…в кислородной маске, и вот, когда я был наиболее беззащитен, мир явился мне в своей величайшей красе. Для меня это мгновение было Божественным, столь же фантастичным, как если бы колибри вылетели у меня изо рта, из глаз, из моих мыслей». И это, по-вашему, не галлюцинация?
