Он умолкает. Вдруг весь передергивается, будто чувствует тот же неживой холод, что я, но встряхивается и с надеждой глядит на запылавший горизонт. Солнце идет! Солнце идет! Еще шаг из-за горизонта, и оно явится миру во всей красе, и не все твари в Терратиморэ выдержат его пылающий взор. Занимается заревом большого пожара предгорье, пылают былинки травинок, как головни факелов.
— Возможно, полтораста лет назад к владыке вампиров действительно устраивалась на службу Либитина. Но почему дату начала службы объявляют датой ее рождения? К моменту прихода к владыке эта вампирша уже была опытной кукловодшей. Я полагаю, она гораздо старше, чем принято считать. И ее Лабиринту никак не меньше двухсот лет, а, может, и больше.
— Ты недавно объявил ее трехсотлетней, отправил к самому началу вампиризма… — юный охотник усмехается.
— Да. А почему нет? И, вполне вероятно, что владыке так и не удалось выяснить, кому она служит, потому что она не служила никому, кроме себя. У старейших вампиров свои цели, как правило, очень расходящиеся с примитивными мечтами о господстве над миром смертных, которыми себя тешат вампиры младших поколений, в том числе и владыка.
— А Гесси недавно упоминал, что у Либитины может быть помощник, — вспоминает собеседник. — Или коллега! Это не один carere morte, это тандем кукловодов, мужчины и женщины, отсюда, кстати, и наше постоянное ощущение раздвоенности Либитины. Мы все гадаем: мужчина это или женщина, а на самом деле и мужчина, и женщина, их двое! А ты считаешь, Либитина работает одна?
— Два Кукловода разгромили бы нас еще на подступах к Лабиринту, — мрачно говорит спорщик. — Я не понимаю ее цель, вот что мучительно! — признается он и распаляется. Хватает веточку из кучи хвороста, гнет в пальцах, пока не переламывает надвое, а после бросает в задыхающиеся под серой горой пепла угли костра. — Это просто бездумная игра ради процесса игры? Но ведь целых пять лет, с полусотней охотников одновременно — и для чего? Чтобы расхохотаться в конце нам в лицо? Да, она боится нас, тут Хортор прав, но она боится… и играет! Не боится и бежит, как хочется думать нашему предводителю, нет, она боится — и играет!
— Как мотылек с пламенем… — замечает собеседник. — Так, может, это все же не игра? Может, это ее способ дать нам что-то понять? Ее тело истерзано, как мы и представить себе не можем, разум помутился под пытками. Возможно, она перешла на язык символов, потому что забыла или не хочет больше употреблять человеческий, и рассказывает им, что поняла о мире. Или же… — он в волнении хватает спорщика за руку, — Если она одинока, очень одинока целых триста лет, может, разыгрывая представления, она просто хочет, чтобы ее хоть кто-нибудь понял? Ее и ее цель? Только мы не знаем, как расшифровываются ее послания! -
Неистребимый огонь романтизма юности горит в его глазах. Он уже готов отыскать на краю света несчастную свихнувшуюся принцессу и освободить ее от ее безумия… Я смеюсь, и охотники вздрагивают, будто услышав этот смех — угробное гоготание откуда-то из недр мерзлой северной земли.
— Мы опять ловим несуществующего мотылька Великого Смысла, — усмехается спорщик и плотно сжимает губы, чтобы из них больше не сыпались идеи и догадки. Юный вздыхает, снова бросает взгляд на восточный горизонт и заслоняет глаза козырьком ладони: солнце встает.
Лишь край солнца выполз из-за горизонта, но мир уже преображается под его лучами. Он меняется, также, как расцветает лицо девушки, когда она слышит признание от любимого, также, как сияют глаза детей, когда они встречают мать после разлуки. В мгновения рассвета, когда солнце проникает в каждую пылинку и светит изнутри, как сквозь чистейший бриллиант, мне кажется, что у всего в мире единая живая душа. Только carere morte отречением от смерти отрезали себя и от жизни, и от души… Солнце жжет глаза куклы, скоро придется отпустить ее, чтобы не утонуть в боли. Жаль, за триста лет, я так и не сумела посмотреть рассвет до конца, не смогла дождаться, когда солнечный лик полностью выплывет из-за горизонта. Мои куклы всегда сгорают раньше.
Я так ждала этого рассвета, а встречаю его странно рассеянно. И губы, повторяя за юным охотником, снова и снова шепчут: «Я одинока, очень одинока…» Где ты, Нонус? Охотники говорят о тандеме кукловодов, но я-то знаю, что давно одна. Я многолика и одинока, разделена на тысячи масок-отражений и потеряна где-то между ними…
«Владыка вампиров пытал Кукловодшу», — сказал тот охотник. Да, я отлично знаю эту распространенную версию истории Либитины. Может быть, она верна. Я помню немного: слезающую с пальцев кожу и расплывающееся, распадающееся на части лицо, помню мокрое платье, обратившееся костром боли. Кто-то облил меня водой из источника Донума. Быть может, это был владыка вампиров? Не знаю, не хочу вспоминать. Ни его черные безжалостные глаза, ни холодное бледное лицо… Он молчит сейчас, не встревает в войну охотников со мной, ждет, чтобы они победили его многолетнего врага. Он думает, после моей смерти Карда будет всецело его. Засмеяться бы, да зубы плотно сжаты — я терплю боль рассветного солнца.
Скоро все-таки приходится отпустить куклу: свет жжет немилосердно. Пусть догорает одна — иссушенная временем оболочка с выпитыми до последнего дна эмоциями, памятью и волей. Последнее, что я успеваю увидеть ее глазами, это половину красного солнечного диска и шатры охотников, заполыхавшие его отсветами — валуны капища окрасились кровью. Море заиндевевшей травы полыхет, пожар охватывает предгорье. Огонь солнца подбирается к моему логову.
Кукла писарь в подземелье выбрасывает оплывшую, растекшуюся по столу свечу, ставит и зажигает новую, и я опять гляжу на золотистый ореол вокруг маленького огонька. Нельзя разобрать, где кончается свет свечки и начинается тьма. Они переходят друг в друга нерезко. «Они сливаются, образуя единое… нет, они растут из этого единого!» — понимаю я и почему-то опять вспоминаю Нонуса.
Вдруг является видение широкого спокойного моря, позлащенного закатным солнцем. Какая умиротворяющая и в то же время сильная картина! Совсем, как та, что я видела в Карде, в доме в конце Карнавальной улицы.
Я часто бываю в том доме, давно покинутом хозяевами. Некоторое время назад здесь жил странный вампир-художник, любивший рисовать ночь. Потом и он пропал, но в пустой, без мебели огромной как бальный зал гостиной остались его картины, по-простому прислоненные к стенам. Здесь ночные пейзажи окрестностей Карды, бледные лики кардинских carere morte и жутковатые сценки из их вечности. Немало действительно интересных работ, но я прохожу их все, не глядя. Меня интересует одна картина, оставшаяся на мольберте в середине комнаты: единственное светлое пятно среди квадратов и прямоугольников мрака. На ней изображен рассвет над Кардой.
