Последнее относилось все к тем же фолдитам. Сима давно перелез через забор и теперь брел под непрекращающимся дождем в сторону слабо различимых вдалеке башен Вайла’туна. Поскольку он никогда здесь не бывал, то есть никогда не забредал так далеко ни по подземным ходам, ни тем более по поверхности, он не мог в точности определить, сколько нужно пройти, чтобы добраться до стен замка. Или хотя бы до Стреляных стен. Что с такого расстояния, что от Обители Матерей — замок выглядел одинаково удаленным. А Обитель Матерей была где-то впереди, на полпути к заветной цели. Ну, или примерно на полпути…
Сима еще не решил, кого нужно бояться больше: то ли враждебных ко всем пришлых фолдитов, которые могут и лопатой огреть, если твоя физиономия им не приглянется, то ли шеважа, наглых и дерзких. От последних он сейчас вроде бы удалялся, к первым — подступал все ближе и ближе. Сам он, к счастью, не знал, но ему рассказывали, будто фолдиты, что приходят в Вайла’тун, скажем, на рынок, продать или купить, и те же фолдиты, только здесь, в обжитых ими местах, — это два разных вида вабонов. На рынке они бывали тише воды ниже травы, со всеми — само уважение, вежливые, предупредительные, беседу вели негромко, рассудительно, собеседника не прерывали, почти всегда с ним соглашались, особенно если перед ними был эдель, за все извинялись, даже если в том не было никакой их вины, короче, могли служить примером для подражания и укором для счастливчиков, оставшихся после раздела в черте Стреляных стен. Совсем иначе они вели себя, если обитателю Малого Вайла’туна волею судеб приходилось наведываться к ним по какой-либо нужде: ни помощи, ни ласкового слова, не говоря уж о вежливости и обходительности, бедняге ждать не приходилось. Его встречали по одежке, не пускали на порог, в лучшем случае посылали на все четыре стороны и никогда не давали того, о чем бы он ни попросил. Такие разительные отличия в поведении не казались Симе чем-то из ряда вон выходящим. Он и сам, если разобраться, был по натуре фолдитом: перед старшими по званию усердно заискивал, всех остальных на дух не переносил, точнее, ненавидел. А потому сейчас, шагая по щиколотку в ледяной слякоти, нисколько не сомневался в том, что день ему предстоит труднейший. Равно как и в том, что сделает все от себя зависящее, чтобы этот день не стал для него последним…
При всей своей пугливости Сима обладал одним очень ценным качеством — упорством, которое близкая ему женщина называла «доброкачественным упрямством». Если он видел цель, пусть даже сквозь пелену дождя, из-под двух капюшонов, с которых вода струилась на дрожащие от холода щеки, он тупо шел к ней, чего бы ему это ни стоило. А обернуться сегодняшнее путешествие могло тяжелейшей простудой. Поскольку не прошел Сима и пяти шагов, как обнаружил, что сапоги его вовсе не предназначены для хождения по мокрой жиже. Нет, когда-то они бы вполне сгодились и в такую погоду, но Сима считал последним делом тратиться на новую обувь, если есть старая; ходил он всегда по известным ему заранее путям, так что, когда накануне он забирался в потайной лаз, шел по подземелью, вылезал на поверхность в непосредственной близости от Силан’эрна, а вечером отправлялся в обратную дорогу, ему представлялось, что выбор сапог он сделал верный. Потому что нигде ему не предстояло делать по снегу больше двух шагов, да и то по хрустящему, который не ищет щелей в стежках и дыр в подошвах, а послушно проминается и не лезет в чужие дела, то есть обувь. Теперь же стало очевидно, что сапоги изрядно поизносились и издают противно чавкающие звуки, отвлекающие от других мыслей. Теплые носки тоже предали его. Став мокрыми, они усугубляли холод, а потеряв форму, смялись и доставляли боль, угрожая стереть ноги в кровь. Сима даже подумывал, не пойти ли дальше босиком. Но «дальше» означало неопределенно долгое время, и потому он пока предпочитал терпеть.
Сима никогда не заходил в такую даль от Вайла’туна. И потому не осознавал, сколько еще ему терпеть эти мучения. От Обители Матерей башни замка казались такими же недосягаемыми, а она располагалась, вероятно, где-то на полпути отсюда. Одним словом, пока не пройдешь — не поймешь.
И он шел. Скрипел зубами, ругал себя за то, что не внял разуму и не спустился обратно в страшный, зато сухой подземный ход, тщетно кутался в шубу, высоко поднимал дрожащие ноги, но шел.
И тут, среди уныния и отчаяния, когда мысли сбивались и отказывались слушаться хозяина, когда, казалось бы, ему было ровным счетом ни до чего, кроме мечты о корыте с горячей водой, куске хорошо прожаренного мяса с луком и мягкой перине до следующего полудня, невесть откуда возник подлый вопросик: а зачем тебе все это? Зачем терпеть лишения, раскрывать заговоры, замышлять заговоры, вербовать заговорщиков, предавать заговорщиков, подчинять свою жизнь чужой воле, сносить лишения, быстро и без остатка выжигать из души угрызения совести, склонять голову перед теми, кто имел власть, сносить головы тем, над кем власть имел ты, куда-то вечно стремиться, чего-то желать, если сейчас ты тот, кто ты есть: одинокий, замерзший никто, бегущий от смерти, уже во многом лишенный жизни, не предоставленный себе, своим желаниям и слепо верящий, что ценой потери собственной свободы можно приобрести место в иерархии сильных мира сего. До сегодняшнего дня он чувствовал свою избранность и гордился тайным положением. Ему было подвластно многое из того, что никогда не будет подвластно большинству вабонов. Он сравнивал себя с дядей и отмечал, что не очень-то ему и уступает по влиятельности. Уж во всяком случае, не по вызываемому своим появлением трепету. Теперь, когда туман гордыни сам собой рассеялся, Сима с отвращением и ужасом увидел себя со стороны. Он был никем. Да, племянник своего всемогущего дяди. Но в качестве мальчика на посылках. При том, что мальчиком он не был уже ой как давно. Зачем были все эти предательства, заговоры и убийства, если теперь, обремененный их вечным грузом, он вынужден бояться собственной тени, прятаться от безразличных к нему фолдитов, сносить дождь и мокрые, теряющие чувствительность ноги, а не сидеть в собственном доме и не потягивать любимый медовый крок в обществе нескольких наиболее преданных ему телом и душой служанок? Дядя может себе это позволить. И многие эдели, гораздо ниже и дяди, и его самого по положению, тоже могут. Сейчас он видел перед собой их распираемые от смеха физиономии и ненавидел всех. И в первую очередь — себя…
Ему казалось, что он уже очень давно бредет под дождем, однако, оглянувшись, Сима увидел невдалеке, в паре сотен шагов, крышу избы, давшей ему ночлег. Что же происходит? Быть может, действительно стоило рискнуть и отправиться обратно по подземным ходам? Там хоть не видно, какой ты немощный и как медленно идешь. На поверхности все по-другому, все не так, как хотелось бы: мокро, холодно, голодно и страшно. Он сунул руку под шубу и нащупал стрелу. Сомнительное оружие. Если кто увидит, как тянешься за пояс, решат, что там по меньшей мере топор. А ты, ты достанешь эту щепку и будешь ею кого-то пугать? Может, ее вообще выбросить, чтобы себе хуже не сделать? Безоружных иногда жалеют. Даже фолдиты. А если нет?
