— Должно быть, он знает о нас все, — мрачно сказала я, — учитывая, что мы жили у него под носом с самого своего прибытия на косу Гортан.
— Ну, будем надеяться, что об ампутации ему все-таки неизвестно, — сказал Тор, выходя из комнаты, чтобы перенести свою постель.
Я села рядом с Флейм и взяла ее за руку.
— Я не имела права втягивать в свои дела вас — ни тебя, ни его, — сказала она.
Я только отмахнулась:
— Скажи лучше, как ты себя чувствуешь.
— Я слаба, но поправляюсь. — Флейм взглянула на свою культю. — Знаешь, я могу чувствовать руку. Как будто она цела… Я могу шевелить пальцами. Мне приходится все время смотреть на культю, чтобы убедить себя, что руки действительно нет. — Она тихо и горько рассмеялась. — Понимаешь, потом с помощью силв-магии я смогу сделать себе новую. Тогда только вы, обладающие Взглядом, будете знать, что она ненастоящая.
Мы… и она сама. При помощи созданной магией замены нельзя ничего взять, она ничего не чувствует. Творения силв-магии не были ничем, кроме иллюзий. Меня всегда озадачивало, как может быть, что люди настолько верят в иллюзии, что могут Даже ощущать на ощупь то, чего в действительности нет.
Я переменила тему:
Флейм, насчет Руарта… ты должна тщательно скрывать вашу дружбу, особенно от хранителей. Иначе они могут использовать это тебе во вред. — Мне не хотелось уточнять, что именно я имею в виду.
К счастью, прежде чем Флейм успела попросить объяснений, пришел Тор. Он положил свою постель на пол и улыбнулся мне:
— Чья очередь спать первая?
— Моя. Я… — Но у меня не было слов, чтобы описать, что я чувствую.
Тор протянул руку и коснулся моей щеки.
— Мне очень жаль Ниамора. Хочешь рассказать мне о нем? Я покачала головой:
— Нет. Я никогда не буду об этом говорить. — Я отвернулась, не желая слушать утешений.
Той ночью ничего больше не случилось, если не считать снившихся мне кошмаров: их автору рассказов ужасов хватило бы на всю жизнь. Когда я встала, чтобы сменить Тора, разбуженная собственными страшными снами, отдохнувшей я себя не чувствовала. К счастью, Флейм спала спокойно и проснулась только на рассвете. Я подала ей воды напиться; спать ей явно больше не хотелось, и мы некоторое время поболтали. Флейм все еще чувствовала себя больной, но признаков лихорадки не было, а остатки снадобья Гэрровина делали боль в ампутированной руке переносимой.
Поскольку Флейм, похоже, хотелось поговорить, я стала расспрашивать ее о жизни на Цирказе. Сначала она отвечала уклончиво, но я не прекращала расспросов, и постепенно она разговорилась.
— Ты ведь бывала в Замке, — сказала она, — и видела, как там живут люди. Правда, ты, вероятно, не знаешь, почему вся знать селится во дворце, под самым носом у суверена. На Цирказе все зависит от воли суверена — а он предпочитает иметь возможность присматривать за своими придворными. Конечно, они могут бывать в своих поместьях летом, когда в столице делается жарко и душно и многие страдают от летней лихорадки, но в остальную часть года все живут в Замке. Каждый аристократ имеет придворную должность: хранитель печати или, скажем, начальница горничных. Можно, конечно, отказаться от этого, но тогда твое поместье конфискуют, а пост отдадут другому вместе с доходом от него, и ты тут ничего не сможешь поделать.
Поэтому все знатные семьи живут во дворце. Каждый день мужчины должны представать перед сувереном, а женщины — перед его супругой, и те решают, кто что в этот день будет делать — отправится на охоту или примет участие в придворных играх. Мужчинам иногда разрешается отправиться в город и поразвлечься в тавернах, женщинам — заняться нарядами или разучить новые танцы. Если кто-то оказывается в немилости у суверена, тому поручается какая-нибудь работа: сбор налогов или председательство в суде. Все так боятся потерять свое положение и доход, что всячески выслуживаются перед сувереном. Даже дети должны подчиняться придворной политике: «Нет, дорогой, тебе нельзя сегодня играть с Наско. Это было бы неблагоразумно. Его отец не угодил суверену».
Флейм передернуло.
— Знаешь, что в этом самое ужасное? Дети вырастают, считая такую жизнь нормальной и цепляясь за свои грошовые привилегии. Я тоже стала бы такой же, как остальные, — такой же пустой и подобострастной, — если бы не Руарт и его семья. Флейм бросила взгляд на спинку кровати, на которой, спрятав голову под крыло, спал дастелец. — Они открыли мне, что существует другой мир, где все происходит иначе, и что это лучший мир.
Я, конечно, не могла удержаться от вопроса — меня уже давно интересовало, как случилось, что девочка начала разговаривать с птицами.
— Расскажи мне, как вы с Руартом… — начала я. Флейм в ответ тихо рассмеялась:
— Чтобы понять это, ты должна представить себе, что за жизнь я вела. Большую часть времени я проводила в своих личных покоях… В знатных семьях дети мало общаются со взрослыми, если не считать слуг и наставников, которые учат танцам, фехтованию, этикету и тому подобному. Даже с родителями они видятся только на официальных приемах. В нашей семье это был парадный обед раз в неделю. Посещение одного знатного ребенка другим сопровождается такими сложными церемониями, что мои воспитатели старались как можно реже брать на себя подобную обузу, поэтому большую часть времени я проводила в своих комнатах в одиночестве.
Руарт и его семья жили рядом с моим окном, которое имело широкий подоконник и украшенный резьбой наличник, где было множество углублений и ниш. Сначала я просто кормила птиц; оказалось, что их легко отличить одну от другой, а потом я заметила, что один из птенцов особенно дружелюбен. Это, конечно, был Руарт. Через некоторое время он стал влетать в комнату и проводить со мной много времени. Все это началось, когда мне было всего четыре года. У меня появилась привычка разговаривать с ним, как с человеком. Постепенно я догадалась, что он мне отвечает, — нужно было только научиться понимать… Некоторые слова в языке дастелцев-птиц очевидны: они качают головой в знак отрицания и кивают в знак согласия. Другие жесты более сложны, но об их значении тоже легко догадаться, — «подожди», «иди сюда», «здесь», «там». Когда птица топает лапкой, это означает «я сержусь», когда пожимает плечами — «я не знаю». Что касается чириканья и свиста, то понимать их я научилась так же, как ребенок учится человеческой речи у взрослых. Мы с Руартом одновременно овладели грамотой, и это тоже помогало обучению. Я писала буквы алфавита, а он клевал ту, на которую хотел указать. — Ты ходила в школу? — спросила я. Флейм покачала головой:
