– Проводите меня, пожалуйста, – попросил он, глядя на Настьку. – А я вам за это вот что дам…
В его портфеле скрывалась кукла Барби. Самая настоящая Барби с пышными белыми волосами, с руками и ногами, которые гнутся, как у всамделишного человека. С золотой короной на голове. В чудеснейшем бальном платье, расшитом розовыми камушками.
– Я провожу! – Настька оттолкнула меня. – Я первая…
Мне тоже хотелось куклу, и я заплакала, а человек погладил меня и сказал:
– У меня и вторая найдется. Только спрятана далеко.
Наверное, если бы он просто сказал, я бы пошла с ним. Но это прикосновение… липкое, страшное какое-то, как будто рука его не была рукой живого.
– Настька! – Я вывернулась и бросилась к кромке леса. – Настька, бежим…
Я бежала так быстро, как умела. Казалось, он гонится за мной. И вот-вот догонит. Но только оказавшись в лесу, я обернулась. Настьки не было.
Она ушла показывать дорогу.
Она получит куклу, а я…
– Я осталась живой. – Мне тяжело дышать и говорить, как будто что-то мешает. Кольцо на горле. Корсет, сжимающий ребра. Но это – иллюзия, корсета нет, на мне вообще нет одежды, и я давно перестала стесняться наготы.
– Я вернулась домой. Я никому ничего не сказала – мне было очень страшно.
И сейчас сердце вот-вот остановится.
Я все-таки умру.
– И когда все стали искать Настьку, я соврала. Мы поссорились. Я так сказала. И Настька осталась у реки. Ее долго искали. До утра. И потом тоже. Мама меня увезла.
Она старательно делала вид, что ничего не случилось. Но я-то знала правду! И однажды нас вызвали на допрос. Со мной говорили мягко, и мамино присутствие придало смелости. Я повторила то, что уже говорила, – мы поссорились.
Из-за замка.
И я убежала. Видела ли я кого-нибудь? Не помню… видела, кажется. Дяденьку в желтой рубашке. И со шляпой. Смогу ли узнать? Попробую.
– Я хотела показать на него. Честно. Но когда увидела… в клетке… и такой страшный… один взгляд. Только взгляд, и я поняла, что если расскажу, то и он обо мне расскажет. Что я была на берегу. Что разговаривала с ним. И промолчала. Если бы не промолчала… Настьку бы спасли… спасли бы.
У меня не хватает сил, чтобы плакать. Наверное, потому что воды во мне не осталось. И крови тоже, только вот опять жарко. Это последняя волна, из-под которой мне не выбраться. И я должна дорассказать, чтобы хоть кто-то узнал правду.
– Я расплакалась. И меня увели.
– Того человека отпустили?
– Да.
– И ты считаешь себя виноватой?
Не думаю – знаю.
– Иза! – Кольцо рук Кайя надежно, как крепость. И хочется думать, что если он меня не отпустит, то я выживу. – Сколько тебе было?
– Семь… почти семь.
– Ты была ребенком. И вела себя как ребенок.
Слабое оправдание. Настька меня не отпустит. Я потеряла ее там, на берегу. Бросила. И больше у меня не было друзей. Разве что Машка, которая не друг, но я не хотела лишаться ее.
Это больно – терять друга. Особенно если по твоей вине.
– Ты поступила очень плохо. Но ты не убивала, душа моя. Убивала не ты… – Кайя шептал на ухо, и его дыхание опаляло кожу. Скоро я вся сгорю. – Сбежать и убить – разные вещи. Я знаю. С того нашего похода многие смеялись. И Урфин не выдержал, начал отвечать. Он умел говорить обидные слова. И сейчас умеет.
Поругались никак? Но мне слишком плохо, чтобы спрашивать.
Они не должны ругаться, иначе их съедят.
– Он не учел, с кем говорит, и получил хлыстом по лицу. За дерзость. Я очень сильно разозлился и ударил… в полную силу ударил. То есть не своей силой. Тот парень был старше и в броне. Кирасу смяло. Грудную клетку тоже. Вот это – убийство.
Которое он себе до сих пор не простил. Похоже, по нам обоим психиатрия плачет.
Хорошо, что ее здесь не изобрели.
– А сначала я не понял, что натворил.
Но нашлись добрые люди и объяснили? Мне хочется погладить его по щеке, но не дотянусь.
– Отец приказал готовить тело к погребению. Я все должен был сделать сам. В том числе объяснить родителям, за что я убил их сына.
Психиатрия плакала не только по нам. Начинаю думать, что весь этот мир – большая комната с мягкими стенами. Только пациенты не в курсе и смирительных рубашек не завезли.
– Йен ведь не сделал ничего противозаконного. Лишь ударил раба.
– Или друга?
– Магнус так же спросил. Но закон знает точный ответ.
– А ты?
– И я. Только мое знание ничего не решает. Год спустя мы попали во Фризию… я убедился, что нельзя нарушать закон. Никому.
Пятнадцать.
Еще один день на краю. Прорвавшееся некстати воспоминание.
Или кстати?
Не следует забывать о долге. А Кайя забыл. И замок, предоставленный сам себе, гудит гневным ульем. Тайный Совет небось изошел на дерьмо.
А и плевать.
Нельзя бросать Изольду. Даже на минуту нельзя. Если отвернуться, выпустить из поля зрения, она умрет. Это безумная мысль, но сейчас Кайя она кажется совершенно логичной и единственно правильной. А чистые листы почти закончились.
Слова Кайя с трудом пробивались сквозь горячее солнце. И река отползала от меня, оставляя сухой раскаленный песок.
– Я вернулась, – сказала я, не оборачиваясь. Крепость. Настька. Солнце. – Я… мне так тебя не хватало.
– И мне тебя. – Настька держала в руках не ведерко – ту самую куклу с белыми волосами и короной. – Ты звала меня бежать, а я не послушала.
– Надо было позвать на помощь…
– Ты бы не успела.
Кукла очень холодная, и я прижимаю ее к груди, чтобы хоть как-то остудить раскаленное сердце. Дышать становится легче.
– Давай мириться, – предложила Настька, отставляя мизинец. – Цепляйся.
Мирись, мирись, мирись… и больше не дерись…
Мы никогда не дрались. Ругаться случалось, а драться – нет.
…а если будешь драться…
Кукольный лед плавится, вползая в сердце.
…то я буду кусаться…
Настька вырывает руку и толкает меня в воду. Брызги летят. Холодно… просто замечательно холодно.
Шестнадцать.
Жар спал. И сыпь побелела.
Глава 25
СОВЕТЫ И СОВЕТНИКИ
Во мне проснулся дед с материнской стороны, а он был неженка… при малейшем несчастье замирал, ничего не предпринимал, надеялся на лучшее! Когда при нем душили его родную жену, любимую, он стоял возле и уговаривал: потерпи, может, обойдется! Хороший мальчик!{47}
Из трактата о роли наследственного фактора в формировании личности
Изольда спала.
