– Хорошо, я больше не держу тебя, – решил рыцарь.
И проводил шкипера рассерженным взглядом, в котором, однако, присутствовала и растерянность. Потому что он почти ничего из услышанного только что не понял, но про себя решил, что впредь постарается с этим вот… интеллигентом разговаривать как можно меньше. Хотя Луад и говорил по-человечьи, то есть на языке, на котором все говорили в мире Госпожи, гораздо лучше, чем остальные тархи, включая самого капитана… мастера Виля.
Лететь над водой, то есть над Ломаным морем, как и предсказал шкипер Луад, оказалось не так интересно, как над землей. В море не было городков, которые «Раскат» хоть и обходил стороной, но которые почему-то здорово украшали землю, не было деревенек, похожих на игрушечные изображения настоящей жизни, в которых, однако, угадывалось и что-то более важное, быть может, господство разумности на всех необозримых просторах, видимых с корабля, не было даже полей – свидетельства труда поколений смертных всех рас и разновидностей. Не было коров или овец, смотреть на которые почему-то тоже было интересно, которые выступали как знак присутствия в этом мире порядка и каких-то необходимостей мира и спокойствия, упорядоченности и давних, тысячелетиями проверенных отношений, привычек и традиций.
Лететь над морем почему-то оказалось почти так же нелегко, как преодолевать густые, бесконечные и почти темные леса, жизнь в которых была сумеречной и невидимой, неизвестной и страшноватой, а потому – вызывающей чувство близкой опасности. Море тоже, без сомнений, кипело жизнью, возможно, еще больше, чем даже те населенные равнины, которые они миновали, но это была такая потаенная, малозаметная и внушающая опасения жизнь, что от нее хотелось держаться подальше, тем более что и потоки воздуха тут стали тяжелыми даже для опытного мастера-капитана Виля. Он, как заметил Сухром, поднимал корабль с большим трудом, ругаясь на бездельников-матросов, хотя теперь, над водой, они выходили на вахту не вдвоем, а вчетвером, и частенько получалось, что только капитану и шкиперу удавалось чуть отдохнуть между вахтами. Но их обязанности были куда труднее и требовали большей сосредоточенности, чем работа матросов, им этот отдых, отвлечение от исполнения своей службы были нужнее, более необходимы.
К счастью, соленое Ломаное море, а потом и залив довольно скоро оказались позади, «Раскат» миновал их всего-то за три дня и четыре ночи, а потом они пошли над землями, все более заметно превращающимися в настоящую пустыню. Сначала внизу встречались даже разводы какой-то реденькой травы, но ее становилось все меньше, а промежутки между этими пятнами зелени оказывались все шире, пока всю поверхность не заняли красная глина, желто-серый песок и буро-коричневые солончаки, почему-то белесо сверкающие под солнцем, едва ли не влажным блеском, только воды тут не было, не могло быть.
Местность стала совсем необжитой, даже капитан перестал ворчать, что приходится слишком сложно маневрировать, чтобы уклониться и не пролетать над скоплениями жилищ разных смертных. Их тут попросту не было, как и воды, они совсем исчезли, а вместе с жителями исчезли поля, стада и даже признаки каких-либо дорог, укатанных повозками, и караванных троп. Дороги, как Сухром почему-то заметил только с борта «Раската», имело смысл прокладывать только в цивилизованных районах. Получалось, что в глуши, в этой пустынной дикости, перевозить что-либо, включая и самих смертных, можно было только верхом, не иначе. А для верховых на конях или на верблюдах, как выяснилось, дороги не нужны.
А потом, кажется на восемнадцатый день пути, капитан вдруг вызвал шкипера, поставил его на румпель, а сам долго стоял, всматриваясь в горизонт, который закрывала какая-то пелена, похожая на невысокий, но непроницаемый занавес. Только справа небо оставалось чистым, пронизанным солнцем, а толща воздуха, к которой за последние дни Сухром уже немного пригляделся, даже привык, отливала ясным, будто взгляд ребенка, весельем.
Зато слева, откуда-то с условного северо-востока, на мир наползала тяжесть, какая-то гниль, будто воздух ничем не отличался от кучи лежалых яблок. Наконец, насмотревшись, капитан подошел к рыцарю, который в этот момент сосредоточенно пил чай, приготовленный Датыром, и сообщил подрагивающим от волнения голосом:
– Ты бы сошел в каюту, сэр рыцарь, а то скоро шторм будет, и нам переждать его негде, спуститься тут и укрыться мы не сумеем.
Сухром изобразил презрительное спокойствие, лишь потер щеки, на которых наросла щетина, и остался на той кошме, на которой расположился привычно и вполне привольно… А оказалось, что зря, капитан не просто так, не из вредности советовал ему спрятаться.
Сначала он увидел, как обычная воздушная толща вдруг налилась фиолетовыми грозовыми тучами, и между ними мутновато засверкали зарницы, еще не упираясь в землю, не касаясь ее. А потом вдруг и в землю стали бить молнии, причем такие, что воздух от них вздрагивал, но тогда гром еще показался чем-то отдельным от грозы, слишком было велико расстояние между ними и грозовым фронтом, проходило много времени.
Зато когда гроза все же настигла «Раскат», стало понятно, что так просто от непогоды не уйти. Капитан попробовал поднять корабль как можно выше и поднял, да настолько, что баллон над ними раздулся чуть не вдвое, и даже сильный ветер, который уже порывами стал их настигать, не гонял, как бывало прежде, по нему какие-то неясные, но видимые глазом волны. Мастер Виль нервничал, и его настроение неуверенности передалось экипажу. Они еще немного поднялись, но, как ни махал своими крылышками «Раскат», как ни раздували баллон подъемный газ и волшебство, большего они достичь не смогли никакими средствами. А они-то при этом едва-едва поднялись до половины грозовых, темных, тяжелых, обещающих бурю туч.
Тогда капитан встал к румпелю в помощь шкиперу Луаду. Но, поборовшись с ветрами с четверть часа, он оставил его одного и сходил вниз, под палубу, в ту часть корабля, где работали на рычагах два полутарха. Впрочем, им помогали уже и все остальные тархи-матросы, вот только – каким-то образом Сухром это и сам понял – они все равно не выгребали, кораблю требовалось больше сил в отчаянно машущих крыльях.
Когда капитан снова поднялся на палубу, он твердым шагом подошел к Сухрому, около которого стоял верный Датыр, и тоном, не терпящим возражения, едва ли не приказал:
– Сэр рыцарь и ты, оруженосец, придется вам помочь ребятам на крыльях. Если не выгребем… Нет, об этом не следует думать.
Пришлось рыцарю и Датыру встать к двум большим рычагам, которые надо было крутить плавными жестами, чтобы они, подобно веслам, загребали за бортами летающего корабля воздух. Вроде бы это было не слишком трудно, Сухрому показалось, что он справится с этим без труда. Зато когда и гром стал звучать особенно часто и близко, ворочать этими рычагами, ходившими еще совсем недавно легко и без сопротивления, сделалось на редкость тяжело. Они стояли вдвоем с Датыром, и каждый у своего борта сражался – действительно сражался, не иначе – со своими рычагами, глядя в спины четырех хлипких птицоидов, которые тоже что-то пытались сделать с рычагами попроще, вот только им это удавалось еще хуже, чем орденцам, хотя они и расположились по двое на каждом из устройств. Труднее всего, без сомнения, было штатным гребцам корабля, полутархам, которые встали к передней паре рычагов и работали так, что по их спинам тек пот, а мускулы вздувались такими узлами, что Сухром даже подивился. Он не видел таких силачей очень давно, пожалуй, им могли позавидовать и завзятые бойцы, может быть, даже большая часть рыцарей Бело-Черного Ордена.
