— Нечего мяться! Живей, живей!
Певкест обнажил меч и, словно овечье стадо, погнал своих гвардейцев прочь от холма.
— Все кончено! — сатрап не желал слушать никаких возражений.
Эвмен долго молча смотрел на спины в расшитых серебром плащах. Губы его стали тонкими и серыми.
— Ладно, — наконец произнес он. — Проклинать и ругаться мне уже надоело. Едем обратно!
Они подоспели как раз в тот момент, когда всадники Антигона начали атаку на аргираспидов. Половина фригийцев по-прежнему сторожила холм, а остальные, сбившись в несколько плотных волн, приближались к серебряным щитам.
Эвмен крикнул Филиппу, чтобы сакаскины завязали бой с отрядами, оставшимися у подножия. Он надеялся отвлечь внимание Антигона, но Калхас ясно видел, что только сами ветераны могут сейчас помочь себе.
Искусство, копившееся десятилетиями, въевшееся в душу и жилы как привычка есть, спать, любиться, в мгновение ока сделала строй среброщитых похожим на ощетинившегося ежа. Первый ряд воинов встал на колено, упершись древками копий в землю, второй положил сариссы на плечи первого, третий — на плечи второго, четвертый пропустил оружие под локтями вторых и третьих. Это произошло настолько быстро, неожиданно, что атакующие стали натягивать поводья, сдерживая лошадей. Несколько десятков пращников, прибившихся к ветеранам, швырнули во фригийцев последние ядра и, припадая к земле, ползком, забрались под густой, недвижный ряд копий.
Видя, что зрелище многочисленной конницы, во весь опор скачущей в атаку, не смутило ветеранов, антигоновцы растерялись. Вздымая клубы пыли перед самыми жалами сарисс, их отряды стали поворачивать в сторону. Те, кто не успел этого сделать, оказался выброшен прямо на копья. Таких даже не пытались выручить. Темные волны фригийцев отхлынули, оставив потерявших всадников лошадей безумно носиться вокруг непроницаемого прямоугольника серебряных щитов.
Обрадованный легкостью, с которой ветераны отбили атаку, Калхас вытащил меч из ножен. Он решил, что если сейчас все — и гетайры, и варвары, и аргираспиды ударят по противнику, тот не выдержит натиска. Однако Эвмен распорядился отозвать лениво пускавших стрелы сакаскинов. На недоуменные вопросы аркадянина он ответил:
— Фригиец только и ждет, что мы тронемся с места. Пока подоспеют македоняне, он нас раздавит. Нет, на холме мы хоть в какой-то безопасности. Терпи, день короток, скоро он уведет свои отряды.
Сумерки подступили быстро. Для Калхаса, потерявшего во время сражения чувство времени, — даже неестественно быстро. Словно боги спешили задернуть траурный занавес над полем, впитавшем в себя столько крови. Опять стало холоднее. Редкие медлительные снежинки опускались из пустых небес и таяли, оставляя на голой коже ощущения ледяных ожогов. Серебряные щиты вспыхнули багровой зарницей и потухли вместе с последними лучами солнца. Почти сразу после этого темнота скрыла ветеранов. Но томительно-недвижимые, молчаливые фригийцы все не покидали изножия холма.
— Может, они здесь и заночуют? — нервно посмеиваясь, спросил Калхас у Эвмена.
— Не останутся. Они устали и голодны не меньше нашего, — сказал стратег и, криво усмехнувшись, добавил: — Сейчас они думают о лагере, о пище, об огне и о мидийцах, которые набивают пояса золотом автократора.
Вопреки его словам фригийцы еще долго оставались без движения. Лишь когда Калхас перестал уже надеяться на их уход, послышались голоса командиров антигоновцев. Темные, почти слившиеся с ночью конные массы двинулись с места. Сразу послышался многоязыкий гомон. Посмеиваясь, с облегчением переговариваясь, звякая сбруей и оружием, антигоновцы растворились в темноте.
Убедившись, что неприятель действительно покинул поле сражения, Эвмен послал к аргираспидам Филиппа. Через некоторое время тот привел ветеранов — злых и раздосадованных. Эвмен почувствовал это и не стал произносить перед македонянами речей.
— Рад, что ты жив, — сказал он Тевтаму. — Вы сражались выше всяких похвал.
— Да. Даже под началом Александра мы не сражались так, как сегодня, — согласился ветеран. — Но где наши семьи?
Даже в темноте Калхас догадался, что стратег побледнел.
— Спроси об этом у Певкеста. У тех, кто бежал вместе с ним. — Эвмен наполовину отвернулся от македонянина. — Спроси у тех, кого сейчас рядом с нами нет. Где твой друг Антиген? Где наши друзья сатрапы?
— Они не друзья мне, — отрезал Тевтам. — Я не хочу о них говорить. На ком была ответственность — на них или на тебе? Имей в виду, сейчас мои воины способны на все…
— Ладно, пусть ворчат, — тяжело вздохнул Эвмен, когда вождь ветеранов отправился располагать свой отряд на ночь. — К утру они свыкнутся с положением.
Калхас постелил на вершине холма попону со своей лошади и сел, по-сакски поджав под себя ноги. Тиридат сложил для стратега из плащей и попон что-то напоминающее воронье гнездо. Но тот не желал опускаться на землю. Он медленно прохаживался рядом с аркадянином: пять шагов в одну сторону, пять — в другую. Калхас понимал, что стратега мучило состояние неопределенности. С солдатами, безусловно подчиненными его воле, он мог еще рассчитывать на удачу. Но куда повернет аргираспидов утро? Сейчас от ветеранов доносились звуки горячих споров. Пастух старался не прислушиваться к ним, словно его внимание могло нарушить шаткое равновесие, сложившееся на холме.
Отряды Филиппа, гетайры молча дремали, прижимаясь спиной к спине. Калхас с тоской вспоминал о шерстяном гиматии, оставленном в лагере. Впрочем, спать ему не хотелось. Холод возбуждал в той же мере, что и опасность, бродившая где-то поблизости.
Внезапно Эвмен остановился, повернулся к пастуху и безжизненным голосом произнес:
— Македоняне не простят мне Кратера. И сам Кратер не простит.
Калхас смутно вспомнил рассказы Дотима:
— Это тот военачальник Александра, которого ты убил?
— Я не убивал! — встрепенулся стратег. — Я сражался в другом месте, против Неоптолема. Его убил какой-то фракиец. Наемник, чьего имени я не знаю — и благо, что не знаю, ибо сомневаюсь, что из моих рук он получил бы награду… Понимаешь, Кратер был мне другом. Настоящим — не то, что эти — Певкест и прочие: старшим другом. Я почитал его как учителя и проклинал злосчастную судьбу, которая привела Кратера в лагерь врагов. Но уж совсем не мог предполагать, что все закончится так скверно. Я как раз расправился с Неоптолемом, когда мне сообщили, что он умирает. В каком-то бреду скакал к нему — через все поле, на котором сражались армии. Очень хорошо помню его лицо: бледное с горько поджатыми губами.
Эвмен приложил руки к вискам и покачал головой.
