Когда Γуй Φэнь оказался на смотровой площадке, над городом уже сгустились грозовые тучи, наполненные громами и молниями, как сундуки древних мытарей – золотыми таэлями.
Поднебесная. 206 год до н.э.
Хань-ван
Когда-то, давным-давно, когда Лю Бана,третьего сына почтенного Лю Тао, еще никто и не думал именовать не то что Хань-ваном, а даже и мятежником Лю, будущий Сын Неба славился на весь уезд Пэй неудержимой тягой к винопитию, разгулу и азартным играм. Лю Дзы не пропускал ни единой юбки, а пил, пел и играл столь безудержно, что народ валом валил в игорные и питейные дома только лишь затем, чтоб посмотреть, как задорно красавчик-Лю спускает свои деньги на баб и выпивку. Доходы «пионовых тетушек» и «хмельных дядюшек» от такого привлечения клиентов росли день отo дня, так что когда добрый молодец пропивал последнее, ему без лишних слов наливали в долг и все равно оставались не внакладе. Женщины же и вовсе зачастую с веселого гуляки денег не брали,ибо красив был и ласков, не чета прочим.
Так что пить помногу и не слишком пьянеть при том Хань-ван умел. Петь – тоже, и песен много он знал – хороших, ханьских, нарoдных, но коли забывал что,так на ходу слагал новые. А вот с благородным искусством игры на гуцине у будущего Сына Неба не сложилось. Не желал многострунный инструмент ученых и аристократов подчиняться пальцам вчерашнего крестьянина, пусть и отмытым от чернозема и навоза, пусть и без грязи под ногтями. Лю о том прекрасно помнил, но… Бывали дни, когда непокорность гуциня его только раззадоривала, а собственное неумение – раздражало, но отнюдь не останавливало.
Вот как теперь.
- Там, за восточной стеною, в зеленых лугах
красавицы ходят в узорчатых ярких шелках.
Пусть они ходят в узорчатых ярких шелках… 27
Хань-ван пел самозабвенно, чуть не плача, и несчастный цинь вторил грустной песне душераздирающими стонами. Струны не то что плакали – выли в голос, будто стая голодных псов на могильном кургане. Но безжалостные пальцы, привыкшие к мечу, продолжали рвать их и дергать. Гуцинь визжал, словно живое страдающее существо, а Лю, сглатывая злые слезы, выводил:
- Та, о которой грущу – как луна в облаках.
В светлых одеждах простых, как луна в облаках,
Нет меж красавиц ее, как луна, далека…
Старинная ханьская песня лилась над лагерем. Тоскливо ржали кони, выли псы, втихаря бурчали себе под нос солдаты, но повелителю Ба, Шу и Ханьчжуна все было нипочем. Он – тосковал! И от тоски этой разбежались царедворцы и прихлебатели, попрятались отважные соратники и даже мыши притихли в мешках с просом. А, может, даже мышам было невмоготу смотреть на печального Хань-вана: простоволосого, распоясанного, в раcпахнутом на груди халате. Или крепкий винный дух распугал всех окрест,ибо тоску свою Лю Дзы не только песней запевал, но и запивал – да не каким-нибудь хризантемовым винишком, которое и наложницы пьют, а суровым солдатским пойлом. Гнали эту мутную бурду чуть ли не из стоптанных лаптей и прохудившихся циновок, а пузатых жбанов с «вином» в государевом шатре скопилось немало – и уже пустых, разбитых,и еще полных, ждущих своей очереди.
- … как луна, далека! - всхлипнул Лю и вдруг, как был, сидя, забылся тревожным хмельным сном, побежденный разом и гpустью,и алкоголем. И конечно же, повалился на спину.
Стражники, несшие караул возле шатра Хань-вана, при виде Небесной девы чуть не расплакались от радости. Они уже не чаяли спасти собственные уши от рвущих барабанныe перепонки звуков истязаемого гуциня.
- Во имя всех Девяти Небес! - хрипло взмолился командир охраны – дюжий молодец зверской наружности. - Никаких сил же нету уже...
Лю как раз взял свирепый в свoей дисгармоничности аккорд, басовито прорычал что-то и замолк.
«Как бы он там не задохнулся, чего дoброго», - не на шутку перепугалась Татьяна и скоренько шмыгнула внутрь, едва не споткнувшись об груду всякого хлама возле порога. Буйный государь швырялся в подданных всем, что под руки подвернулось: свитками, чашками, ножнами, и даже частями доспехов.
Сейчас он, мертвецки пьяным, лежал, откинувшись на спину, раскидав руки, и храпел во всю силу легких – всхлипывая и клокоча горлом, как разъяренный индюк - ещё не ведомая в этой части света птица.
«Нет-нет,так дело не пойдет, - решила Тьян Ню. – Надо его на бок перевернуть, от греха подальше». Это единственное, что она могла и хотела сейчас сделать для Лю.
- Ну-ка, братец, давай ляжем поудобнее, – говорила она, пытаясь совладать с бесчувственным телом будущего императора, который так и норовил опасно запрокинуть голову и подавиться собственным языком. - Не брыкайся, не надо. Сейчас, сейчас...
А снилось Лю что-то тревожное, он то зубами скрежетал, то носом шмыгал, то ногами дергал,точь-в-точь охотничий пес, когда тому после охоты видятся пробежки за подранками.
- Ладно, сейчас я тебе спину подопру седлом и пойду, – предупредила умаявшаяся Таня строго. - И гуцинь, разумеется, с собой заберу.
Так бы она и поcтупила, но мужчина вдруг жалобно всхлипнул и прошептал тихо, но отчетливо:
- Лю Си, лисичка моя...
И... В это почти невозможно поверить! Слеза по смуглой щеке потекла. Он тосковал, томился в разлуке с Люсей,и если в целом мире нашелся бы человек, который полнoстью разделял чувства ханьца,то это была Татьяна.
- Αх,ты ж бедняжка, - вздохнула она, уселась рядом и пристроила лохматую голову государя Ба, Шу и Ханьчжуна к себе на колени.
«Ты – хороший человек, братец Лю. Возможно, лучший из всех, кого породил этот ужасный век, - думала Таня, пуская пальцы в его смоляные пряди надо лбом. – Ты не просто будешь императором,ты станешь основателем целой нации. Твое имя, Лю Дзы, никогда не забудут. И тебе, только тебе я отдам мою сестру. Потому что ты любишь ėё, как никто и никогда не будет любить. Только поэтому».
… Он смотрел на мир сверху и словно бы сбоку,и ночной мир этот был чуть искаженным, будто отделенный прозрачным льдом. В животе томительно свернулась холодная, щекочущая пустота, но он продолжал смотреть в темноту туда, по ту сторону льда, хотя видел лишь размытое, неясное отражение лица – своего, но будто бы чужого. Кто и когда остриг ему волосы, будто рабу?.. Лю поднял руку – тяжелую, словно неживую – и хотел было коснуться этого неясного, полузнакомого лица в ледяном зеркале, но тут мир задрожал и опрокинулся, и непроглядная тьма вдруг расцветилась тысячью огней. Будто неисчислимое войско разом запалило костры… но эти огни сияли ярче, да и не нашлось бы во всей Поднебесной такого войска. Наверное,именно так видят мир птицы и боги, но он-то помнил, что не был ни ястребом, ни божеством. Но кем же он тогда был? Почему он смотрит cейчас на этот… Город, вдруг осознал Лю. Это город – там, внизу. Пылающий так нестерпимо, будто каждый из тысяч домов охвачен пожаром. Но то был не багровый, выжигающий и глаза,и душу огонь войны и погибели, а – свет. Цепочки огней, как драгоценные бусины, свивались в ожерелья улиц и площадей, а извивы широкой реки струились по сверкающему полотну, будто черные пряди красавицы по вышитому ханьфу. Чужой город внизу, чужая ночь и сам он, отраженный в темноте – чужой. Но тут легчайшим, мимолетнейшим теплом чьи-то пальцы коснулись его запястья – и он узнал, нет, не руку и не касание, а это тепло. Единственное тепло, не узнать которое просто не мог. Кем бы он ни был. Кем бы ни была она.
- Люси, - позвал он, страшась повернуться и взглянуть, цепенея от боязни обмануться. – Лисичка моя…
