А потом понял, что угодил из огня в полымя.
Перед самым Новым годом Маргарита вдруг сказала ему, мягко и отстраненно, как всегда говорила:
— Аркадий. Я не буду играть.
Каша так и сел.
— Иначе не выйдет, — объяснила Альта, пристально глядя ему в глаза своими, непрозрачными и блестящими.
Она была похожа на королеву эльфов. Киляев ошалело на нее смотрел. Ни к селу ни к городу подумалось, что Тиррей вот в метро с человеком путали, а Альту он иначе как в кофре не повезет…
— Это… к-как? Почему? — глупым голосом спросил он.
— Ты будешь играть.
— Ну да.
— Не я.
Аркаша все не мог понять.
— Что не выйдет?
— Ты — не выйдешь.
— Куда?
Белые веки Маргариты опустились, а лицо стало еще холодней и задумчивей, чем обычно, — Аркаша уже знал, что так она выглядит, когда собирается засыпать. Альта засыпала медленно, как положено дворянке.
— Подожди! — чуть не крикнул Каша и торопливо, виновато добавил: — Пожалуйста.
Гитара подняла ресницы.
— Почему ты не будешь играть? Что не выйдет? Я ничего не понимаю! Пожалуйста… Альта, пожалуйста, объясни.
Маргарита помолчала. Неподвижные глаза ее поблескивали. Засыпать она, кажется, передумала, и Киляев перевел дух.
— Концерты скоро, — на всякий случай сказал он, хотя гитара это знала получше него. — Нам же играть.
— Да. Ты будешь играть. Не я.
— Почему?
— Ты не готов.
«Вот те раз», — подумал Каша и уставился в потолок. Потолок был облупленный.
Тиррей он с трудом понимал, потому что она плохо разговаривала, Альту — потому что она разговаривала слишком хорошо. Загадки загадывала. «Я не готов, поэтому я буду играть, — мысленно разложил перед собою Каша детали очередной головоломки. — А то ничего не выйдет, и сам я не выйду».
— И что это значит? — вслух спросил он.
— Если тебя нет, меня тоже нет.
Аркаша сжал голову руками — не ради жеста, а потому что голова и впрямь шла кругом.
— Ты не хочешь играть, потому что я не готов, — терпеливо, рассудительно сказал он. — В каком смысле готов? С Тиррей был готов, а с тобой нет?
Альта глядела на него, не отрываясь. Потом повторила:
— Тебя нет.
Аркаша обреченно вздохнул.
— Как это — нет?
И тогда она объяснила.
…Холодок пробегал по спине, когда Аркаша вспоминал тот день. Альта Маргарита потому и загадывала исполнителю загадки, что могла объяснить их смысл. Она вообще могла объяснить смысл, который знала, — чудесную и страшную музыку сфер.
— Как ты играешь? — спросила она. — Чем?
— Пальцами, — в сердцах ответил Каша.
— Пальцами, — повторила Альта — показалось, что разочарованно, хотя на самом деле безо всякого выражения. — Что ты делаешь, когда играешь?
Аркаша предположил, какого ответа она от него ждет. Разговорами на такие темы он еще в музыкальной школе был сыт по горло, поэтому повысил голос, ответив:
— Самовыражаюсь!
Глаза гитары сверкнули — и вновь стали непроглядно-черными. Точно молния пронеслась в ночи.
— Тебя нет.
— Вот он я сижу, — проворчал Каша. — Играю. Выражаю свои чувства…
— Да, — сказала Альта. — Они обыкновенные. Поэтому музыка получается обыкновенная. Тиррей пыталась играть на тебе, хотя это ты должен был играть на ней. Она хотела тебе помочь. Но ничего не вышло. Я не буду тебе помогать.
Аркаша открыл рот — и закрыл.
«Обыкновенные», — повторил он про себя. Маргарита спокойно ждала его ответа, но ответ не складывался в голове. Мысли приходили бесполезные и бестолковые — про дилера и Полину, а чувств не было совсем — никаких, даже обыкновенных.
— А почему у Сирены не получается? — зачем-то спросил Каша. — Которая Серега? У нее что, тоже обыкновенные чувства? Она же…
— Нет, — ответила Альта.
— А почему?
Гитара молчала.
«Не скажет, — подумал Каша. — Не мое дело потому что…»
И нахлынула наконец злость. Она была смутная и словно бы чужая — далекая чья-то злость. Аркаша встал, отвернулся от пронизывающего и бесстрастного взгляда Альты, подошел к окну. За окном был снег — снег и снег, новогодние сугробы и облака, много белой пухлой зимы.
— Ты злая, — только сказал Аркаша гитаре.
— Я не злая, — ответила гитара. — Я полая. Во мне — эхо.
— Ар-ка-ша!
Надув от обиды губы, Киляев стоял у афиш. Сам понимал, что выглядит дурак дураком и именно поэтому сделал вид, что не услышал. Они договорились на три часа, с трех часов он тут и стоял, терпеливо отвечая на эсэмэски вроде «сейчас буду», «извини, опаздываю» и «вот я фефёла!»
Алые розы в хрусткой обертке пахли хрусткой оберткой.
Ириша споткнулась, пошатнулась на каблуках и чуть не упала. Аркаша тревожно подался вперед, но она уже поймала равновесие и, сияя, прыгнула ему на шею — маленькая, шумная, с ледяным носом и пальцами.
Аркаша долго отогревал эти пальцы в ладонях, когда они сидели за чаем. Ириша чихала. Весна выдалась холодная и дождливая, не угадать с одеждой. Ириша то и дело попадала без зонтика под ливень, а не то упревала в зимней куртке и опять ходила простуженная.
— Ну зачем ты вообще пришла? — сердился Аркаша. — Отменила бы все.
— Ну мы же целую неделю не виделись!
— Ты завтра дома сиди, — назидательно говорил он. — И послезавтра тоже. Лечись!
— Завтра-то ладно. А послезавтра вы же играете!
— Ну и что? Мы все время играем.
— В «Сказке сказок»! Я туда хочу.
Аркаша рассмеялся.
— Не последний раз, — сказал он. — Подумаешь! — хотя горд был, конечно, до чрезвычайности.
Ирише только предстояло узнать, у кого «Белосинь» будет записывать альбом и кто теперь их менеджер. Аркашу прямо-таки распирало, но он героически молчал, потому что Волчара взял с него страшную клятву. Ланка боялась сглаза.
— Ладно, — сказала Ириша и завертела головой в поисках официантки. — Пойдем погуляем.
— Может, тебя лучше домой отвезти?
— Да ну тебя! — засмеялась она и махнула на него рукой. — Подумаешь.
И они пошли гулять, несмотря на слякоть и холод. Ириша болтала и висла у Аркаши на локте. У иззябших роз почернели края лепестков, ни единой зеленой стрелочки не выбилось еще из черной влажной земли, но уже пахло весной. Дело шло к вечеру, людей вокруг становилось все больше. Начиналась толкотня. Аркашу то и дело пихали, потому что он забывал смотреть по сторонам. Время от времени Ириша чуть ли не силой утаскивала его в сторону, освобождая кому-то путь. «Слепыш бестолковый», — ворчала она, а Аркаша улыбался. Вдруг, охваченный нежностью, посреди улицы он прижал ее к себе и расцеловал — в голубые веселые глаза и в выгнутые брови, и в покрасневший нос.
