— Эввива! — крикнула ему Кати. — Вот лихой молодец. Как твое имя?
— Силбистр, — ответил он, отряхиваясь, точно утка, и сверкая зубами в улыбке, совершенно ослепительной на исчерна-смуглом лице. — Я друг и брат Джабира и знаю тебя, Катарина Юмалы.
— Пойдете ко мне доманами сотен, побратимы? — звонко спросила она.
— Я-то пойду, а Джабир еще погодит минуток пять, уж он у нас такой от природы — задумчивый!
— По какому праву Юмала выбирает раньше других ветвей Братства? — спросил тот же голос, который начинал состязание верховых.
— По праву, которое дает мне сын, пока я ношу его в себе, — ответила она просто. — Мне понадобятся лучшие птенцы из тех, что встают на крыло в этом году, чтобы отстоять вольные города и Лес.
— У вас есть предводители охот, старые матроны и такие Матери, как ты, но где вы найдете полководца для избранного войска? — снова раздался резковатый баритон.
— Так вот же он! Леонар — Сильный Лев, которого приняли все ветви и все земли, Лео, покажитесь!
Тем временем темноволосый Силбистр сошел с седла и поднялся к ним, перекинув через руку белый платочек, как это делают из уважения к сановной женщине. Кати положила на него ладонь и опять сошла вниз, где Джабир удерживал в поводу коней — своего и приятелева.
Под протяжный голос медных труб, победные клики и рокот сабельных и шпажных рукоятей о наручные щитки — выражение восторга и почитания — Кати вела обеих лошадей под уздцы вдоль всего круга.
— Вот и родила бы здесь, где ее дитя уже заранее так любят, — подумал Леонар, возвышаясь всем своим могутным телом над доманами, легенами, красотками и стариками. — Ну на кой этой полоумной возвращаться в Гэдойн, Господи мой милостивый, ну на кой?»
Франка-Танеис
Беззаконное сновидение
«Я стою у подножия выпуклого холма и смотрю, как умирает мой сын. Смертью мятежного раба и льва, которого крестьяне изловили на своих полях и теперь изгаляются. Чугунная гнусность обыкновенного плотского умирания… Странней всего, что я не плачу, только наливается болью старый, заплывший рубец над левым соском. Шрамы останутся у вас только внутри, сулил доктор Линни. Ну конечно…
Мириам кладет руку мне на плечо. Вот у кого слезы вовсю капают из широко отверстых глаз! Славная она девочка, в прошлом немного шлюшка, немного воровка, но всё это теперь как огнем выжгло.
Ты напрягаешься на веревках, которыми привязан, и что-то хрипловато бормочешь. Да, это указание на твой любимый мессианский псалом, который ты не в силах прочесть сейчас сам. «Сумна моя душа аж до смерти», — так, по словам твоих друзей, сказал ты вчера перед тем, как им тебя взять. «Мама, у меня дождик на душе, погляди на меня, сделай мне солнышко», — говорил ты в детстве, уперев мне в колени кучерявую головенку. И это, и прочие твои речения, такие простонародные по языку и незатейливые внешне, потом разукрасят стилевыми завитушками, вычеканят в словесной бронзе — но высокий и парадоксальный смысл будет пробиваться сквозь все наслоения и все переводы.
Бога казнят за богохульство. Свободного — за то, что посмел проповедать свободу в мире, где сверху донизу одни рабы. Льва — за то, что царствовал.
Ну вот, теперь тебя еще и добьют. Ты повисаешь на крестовине и из последних сил шепчешь нечто. Хмурый плащ окутывает небо, набегают волчьи тучи, поднимается хлесткий низовой ветер с пылью. Всё. Конец.
Сейчас нам уже наверняка позволят тебя снять. Я в последний раз коснусь твоих темно-русых кудрей, что слиплись от смертного пота и дождевых капель. А потом они заторопятся хоронить тебя — в пещере, похожей на ту, в которой я тебя родила, или на другую, с низким сводом и без выхода, где спит мой муж с серебристыми глазами, мой Волк… Впрочем, я путаюсь.
Уйдут все. Даже Мариам. Даже Яхья-Юханна: он так тебя любил, что немалая толика этого обожания перепала и мне.
Я останусь одна в доме. Запрусь и буду думать под шум обвального ливня, который хлещет по земле тугими бичами. Гроза обрушилась на мир, в котором уже нет никого, потому что нет тебя. Сейчас я не верю ни во что, даже в то, что ты воскреснешь. Быть может, и лучше тебе уйти, как уходим все мы — без возврата. Твоя церковь будет подавлена в самом начале, робка и медлительна в восхождении, печальна и смиренна. Она проникнется другими верованиями и мало-помалу проникнет в них. Не искушаясь ни земной властью, ни стремлением навязать свои духовные прозрения другим, она, вопреки всему, будет привлекать к себе лучшие умы и сердца именно этим. Кто-то будет чтить тебя как великого лекаря, которому подвластны все природные силы, или учителя нравственности, иные — как наиболее сильного и трагичного из пророков, иные — как самого человечного и совершеннейшего изо всех земных людей… Мы будем упрямо верить, что ты — это Ты и есть, и мечтать о том, чтобы в Тебе снова соединились все люди и все миры, как тогда ночью, когда ты сделал себя всем человечеством.
Каплют мгновения, текут часы, сливаясь в дни… На третий вдруг является ко мне Мариам, запыхавшаяся и чем-то по-доброму испуганная.
— Мама, мы с Марфой, и Иоанной, и Саломе пошли туда, а его нет. Украли, наверное. Или…
— Погоди. Одежда… ну, покров этот — он остался?
— Да, кажется. Тряпки какие-то. Нам было не до того.
— Тогда пойди скажи мужчинам. Это именно то, о чем ты побоялась намекнуть мне. Мужчины не поверят, но всё-таки скажи.
— А ты, мама, ты — веришь?
— Я знаю.
И впервые за эти дни я улыбаюсь.
Теперь всё пойдет как должно. Упоение нищетой и гонениями, потом силой. Жестокость и раскаяние в ней. Чистота и мудрость, накапливаемые с веками. А я — мне недолго остается жить здесь после тебя, и это хорошо. Только не сидится мне в царстве лучезарного Света и сияющих Истин. Я снова и снова прихожу на землю и зачинаю, и лежу в муках, чтобы родить тебя в мир и отдать миру — со смутной надеждой…
Может быть, в следующий раз они тебя не убьют, сынок?»
«Сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели!»
«Соберешь этаких…
Нарыв созрел много раньше плода в лоне. Наш Эйтель быстро смекнул, что заделавшись вассалом шаха, получает некие права на былые свои земли, отторгнутые у него де-факто, а не де-юре, и на отколовшийся Дивэйн, куда Саир послал своего Яхью, хотя документально и не объявленного пока наследником (и потому даже, что не объявленного: иначе то было бы покушением на независимость города).
Шахский подданный требует от шаха, помимо жалованных земель, еще и исконные, отчужденные от него вопреки обычаю. Учтиво требует — пока всё чин чином. Однако эта история обретает дополнительный оттенок: государь Эрка и Эдина, чьи нерадивые слуги толпами бегут к Аргалиду, стеснен в проявлениях своего недовольства, ибо не хочет ссориться с шахом из-за пустяка. Его герцоги и графы пытаются обойтись своими скромными силами, ни в коем случае не преступая границ. Имею в виду — как моральных, так и географических…
