Кивнул – и, насвистывая, пошел к жеребцу.
– Держи! – вторая монетка улетела в руки нищего. – За усердие…
– Рад стараться, господин капитан! – отрапортовал тот.
Штернблад задержался, медля сесть в седло.
– Я тебя знаю?
– Вряд ли, господин капитан. Мы в лейб-страже не служили. Пехтура мы, алебардисты. 2-я рота под командованием сударя д'Азенкура.
– «Медные каблуки»?
– Так точно! – нищий с трудом встал, опираясь на костыль. – Мелкая сошка, сержант Батмоль.
– Летиция? Прорыв осады?
– Так точно!
– Там и ногу потерял?
– Было дело…
– Что я могу для тебя сделать? – капитан приблизился к калеке. Нищий оказался рослым дядькой. Маленький Штернблад глядел на него снизу вверх. – Медаль? Пенсион? Я помню, вы стояли насмерть…
– Спасибо, медали не надо. А сделайте-ка вы для меня одну малость…
С этого дня у моста через Рыбный канал сидел нищий с табличкой: «Подайте герою осады Летиции!» Ниже, под «героем», красовалась размашистая надпись: «Подтверждаю!» – и подпись с личной печатью Рудольфа Штернблада. Народ стекался со всех концов города – посмотреть. Ну и подавали безногому, не скупясь.
А кто выражал сомнение, тех отправляли к капитану – удостовериться. Если же не шли, то отправляли еще дальше. Кстати, перила не чинили целый год. Говорили – памятный знак.
Достопримечательность.
Еще в этот день капитана Штернблада видели в Универмаге. Он зашел в холл главного корпуса, поймал за рукав кого-то из преподавателей – пойманным по нелепой случайности оказался секретарь Триблец – и велел проводить его на крышу.
Всю дорогу секретарь пытался выяснить у капитана цель его визита. Ответ: «Во благо короны!» – секретаря не устроил. Но, как говорится, за неимением ложки обходишься пригоршней. На крышу Триблец лезть не стал – он, хотя и защитил диссертат по теории левитации, с детства боялся высоты. Дождавшись возвращения капитана, секретарь провел гостя, согласно его требованию, во внутренний дворик, к злополучной рябине.
– Тела, значит, не нашли? – спросил Штернблад.
– Какого тела?
– За которым ночью ликторы приходили.
– Ах, этого? – Триблец понял, что отвертеться не удастся. На всякий случай он мазнул взглядом по окнам корпуса. Студенты сидели на лекциях, преподаватели наставляли будущих чародеев. Никто не выглядывал, никому дела не было до милой беседы внизу. – Как же, приходили. Мне сторож докладывал. Ложный вызов, сударь. Уж извините, но покойников во дворах нашего университета не водится. Мы вам не Чурих, у нас дрейгуры в лаборантах не ходят.
– Нет тела, нет дела, – пробормотал капитан.
И полез на рябину.
Холодея от ужаса, Триблец следил, как любимец его величества карабкается по тонюсеньким веткам кроны. Гроздья плодов мерещились секретарю брызгами крови. А ну как свалится? Не было тела, и вдруг станет…
Он закрыл глаза и начал молиться.
– Эй? – спросили с неба. – Вон там, на крыше… Это грифон, да?
– Да, – Триблец зажмурился еще плотнее.
– А вон та штука – горгулья?
– Горгулья…
Невпопад вспомнилась история с профессором Горгауз.
– А это, выходит, рябина… – капитан спрыгнул на землю.
– Р-рябина. Вы уже?
– Я? Да. А вы?
Проводив гостя до коновязи, где Штернблад оставил жеребца, секретарь Триблец зашел в «Гранит наук»: поправить расшатавшееся здоровье рюмочкой палинки. И задумался: докладывать ли ректору о визите? По здравому размышлению, прикончив не одну, а три рюмочки, решил с докладом обождать.
Учует ректор, что хмельным пахнет, крику не оберешься.
* * *
Занятия начались в аудитории на первом этаже. Келене повезло: не пришлось карабкаться по лестницам. Лекцию читал Ангус Фрадулент с кафедры аналитической магии. Фамилии своей, в переводе звучавшей как «Лукавец», он не соответствовал абсолютно. Ангус походил на румяный колобок, если к колобку приклеить седую бородку клинышком.
Обычно он с увлечением катался по кафедральному возвышению, одаривая слушателей фонтанами красноречия. Но, взглянув на избитую Келену, потускнел. Дождавшись, пока студенты рассядутся, лектор мотнул головой – так гонят наваждение – и заговорил, тщательно подбирая слова.
– Сегодня мы рассмотрим один из принципов магических влияний. Он являет собой ярчайший пример взаимодействия материального и идеального…
Заскучав, Хулио Остерляйнен склонился к соседке и стал шептать ей на ухо. Девушка зарделась и отстранилась. Похоже, взаимодействие материального и идеального в представлении Остерляйнена имело пикантный характер.
– Как вам хорошо известно, мана, лежащая в основе трансмутаций, вполне материальна. Но направляет и преобразует ее наша воля, то есть – идеальное начало. Поставив задачу, вы должны создать в воображении идеальный образ цели – и волевым усилием преобразовать адекватное количество маны в воздействие, направленное на реализацию идеала. Чем отчетливее вы представите себе результат, тем выше будет КоЦИМ – коэффициент целевого использования маны.
Он подошел к аспидной доске.
– Столяр, приступая к работе, сначала создает в голове идеальный образ будущего кресла, и лишь затем берет в руки стамеску. Ваши стамески – инвокации и вольты. Мана вместо мускульной силы. Но принцип тот же: идеальный образ – волевой посыл – преобразование естественной энергии – материальное воплощение. Универсальный принцип созидания…
Ангус взял с полочки мелок.
– Допустим, я хочу написать что-то на доске, не прикасаясь к мелку. Сперва я должен представить себе конечное слово. Затем – траекторию движения мелка, не забывая про контакт с поверхностью и необходимый нажим. В противном случае мелок не оставит следа на доске, либо раскрошится, если я приложу излишнее усилие. Далее подбираем вспомогательные вольты…
Патлатый Хулио не замедлил предположить, какое именно слово изобразит на доске Фрадулент. С азартом он принялся делиться своими догадками направо и налево. Лектор неодобрительно мазнул взглядом по аудитории, но прерывать демонстрацию не стал.
А гарпия ощутила себя центром «слепого пятна». Преподаватель смотрел на кого угодно, кроме нее. Складывалось впечатление, что она вообще отсутствует. Наверное, это связано с профессором Горгауз, предположила Келена. История с бурей получила огласку. И преподаватели, не слишком разбираясь, кто прав, кто виноват, встали на сторону своей.
Она удивилась, почувствовав, что ее это задевает. Город влияет. Здесь слишком много якорей. Ничего, скоро это станет прошлым, утратив ореол чувств.
