— Валя, что случилось? Ты меня до смерти напугала!
Избавившись от дочки, Воронцов присел перед супругой на корточки, взяв ее дрожащие руки в ладони.
— Все в порядке, просто голова закружилась… Володь, помешай лук, пожалуйста, а то сгорит.
Муж не тронулся с места, продолжая пытливо заглядывать ей в глаза, точно надеясь разглядеть какую-нибудь болячку. Слабо улыбнувшись, Валентина повторила:
— Все в порядке, правда. Я уже почти в норме… Вов, ну лук же сгорит!
Пожав плечами, Воронцов-старший послушно встал к плите, принявшись деревянной лопаткой помешивать золотящиеся луковые кольца. Он ничего не сказал, но умудрился всей спиной выразить обиду на то, что супруга не желает говорить, что случилось. Эту его особенность Валентина Ивановна терпеть не могла, однако сейчас она отчего-то вызвала у нее умиленную улыбку. А следом накатил такой приступ щемящей нежности к мужу, к дочери… к… что пришлось закусить губу, чтобы не заплакать. Украдкой вытерев подолом фартука проступившую в уголках глаз влагу, женщина шмыгнула носом и сказала:
— Натка сегодня опять спрашивала про своего Гелку…
— Что еще за Гелка? — безучастно поинтересовался муж.
Однако Валентина Ивановна видела, как напряглись под домашней футболкой его широкие лопатки. Иногда спина главы семьи была гораздо эмоциональнее его лица. Выстроилась бесконечная цепочка, в которой «она поняла, что он понял», а «он понял, что она поняла, что он понял». Череда звеньев «понял» уходила в никуда, терялась за вымышленным горизонтом, но легче не становилось. Они оба понимали, что «Гелка» — это на самом деле «Герка».
— Ну помнишь, когда мужчина из переписи приходил, она спросила, почему он Гелку не записал? Володька, я за нее очень беспокоюсь… это ведь уже не просто какой-то воображаемый друг… она же всерьез верит, что это ее старший брат! Я вчера весь день в Интернете про это читала… Там такие страхи рассказывают, Вов!
Она побоялась сказать, что гораздо больше ее беспокоит собственная реакция на «воображаемого друга» дочери. И еще то, что в первой же ссылке, открывшейся в поисковике, было написано: «…родители всегда пугаются, когда их ребенок неожиданно заявляет: „Осторожно! Ты села на Германа!“» В то, что это просто совпадение, Валентина Ивановна уже не верила.
— Интернет — это большая помойка. На один ресурс с достоверными фактами — полторы сотни сайтов желтухи и пользовательских домыслов, — проворчал Воронцов-старший.
Говорил супруг как всегда обстоятельно, правильно подбирая тон. Только Валентина слышала в его голосе слабую неуверенность, звенящую, точно противный маленький комар. Да и то, как яростно он продолжал перемешивать лук, абсолютно в этом не нуждавшийся…
— Вова, может, ее… — Женщина запнулась, напуганная тем, что едва не сказала «нас» вместо «ее». — Может, Натку… может к психологу ее сводить, а?
Круто развернувшись, глава семьи недоверчиво уставился на супругу. Она понимала чувства, которые сейчас, в данную секунду, испытывал ее муж, и полностью разделяла их. Предположить, что у их маленькой девочки, у их любимой и единственной (единственной ли? ты в этом уверена?!) дочки что-то не так с головой — это действительно было за гранью.
— Черт знает что такое! — раздраженно пробормотал Воронцов-старший, в сердцах швыряя в мойку перепачканную растительным маслом лопатку.
Обессиленно откинувшись на холодильник, Валентина постаралась прижаться к нему всей спиной, в надежде напитаться его божественной прохладой. Супруг раздраженно бурчал в коридоре. Кажется, он перебирал почту, ругаясь на «чертовых спамеров», но, как бы там ни было, она точно знала, на самом деле он ругается на себя. На свою неспособность признать очевидное. На невозможность найти иное решение. Поэтому, когда он вернулся на кухню, Валентина Ивановна решила, что мертвенная бледность, залившая его лицо, — это от внутренних противоречий. Но когда муж молча протянул ей яркую открытку до отвращения с жизнерадостным медведем, она снова почувствовала бесконечно длинную цепочку многократных «понял». Не видя, не зная, не будучи уверенной, женщина все поняла. И все же попыталась отсрочить неизбежное понимание, пролепетав:
— Ой, это от кого такая прелесть?!
А потом муж перевернул открытку, и в глаза ей прыгнули буквы, криво приклеенные друг к другу неаккуратным мальчишеским подчерком: «Люблю тебя! Брат Герка». Почерк ее сына. Их сына.
То, что было на самом деле, врывалось в голову, прорвавшей плотину мощной волной смывая то, во что их заставили поверить. Так заливает высушенный резервуар вернувшаяся вода. Так заполняет бетон заготовленную форму. Все вдруг разом встало на свои места.
Все, кроме одного, — их сына не было дома уже десять дней.
— Тихо, пацан, тихо! — зашептали в ухо горячие сухие губы. Хотя Герка ни разу не слышал этого голоса, он сразу узнал Юдина. Узнал и перестал трепыхаться. — Будешь громким — будешь мертвым. И я с тобой на пару. Оба загинем, — продолжал нашептывать голос. Тонкий, почти женский, даже в момент опасности наполненный какой-то перманентной печалью, он никак не вязался с образом курящего «Беломор» бомжа. — Они сейчас с катушек слетели, сперва резать будут, а потом думать. Им это, конечно, аукнется, но тебе от этого легче не станет. Мертвому тебе никакая удача не поможет, пацан.
Их убежище состояло из перекрученных металлических конструкций, густо пересыпанных мусором. Обзор отсюда получался не самый лучший. Рыщущие в поисках Герки преследователи выглядели бесплотными тенями, с руганью носящимися туда-сюда. Судя по голосам, было их гораздо больше двух.
— Если все понял, кивни.
Гера с готовностью мотнул головой, отчего сверху тут же посыпался мелкий мусор, часть которого, кажется, была живой.
— Я руку уберу, — как-то виновато предупредил бомж, — а то ты мне всю ладонь уже обслюнявил.
Вновь кивок, но уже более осторожный. Последствия предыдущего подтверждения все еще шебаршились у Воронцова за шиворотом. Соленая ладонь исчезла, дышать стало легче, но стало от этого только хуже: в ноздри тут же полез концентрированный запах мочи и разложения. Словно две сотни кошек в течение двух сотен лет использовали это место в качестве лотка с песком, а после приходили сюда умирать. Герка натянул остатки футболки на нос, но помогало это слабо. Совершенно некстати вспомнилось, что на груди — с полтора десятка открытых ран, а сидит он, в прямом смысле слова, в мусорной куче. Глубокие порезы тут же отвратительно запульсировали, пытаясь выжать из юноши крик боли, который наверняка их выдаст. Пришлось сжать кулаки, со всей силы впиваясь давно не стриженными ногтями в ладони. Под пальцами тут же проступила горячая влага, и на Геркином теле стало на восемь повреждений больше.
