Заметив появление радуги, доктор Микейрос откинул капюшон короткой спортивной куртки и подставил лицо последним запоздалым каплям. Вот уже минут двадцать он стоял здесь, на скалистом возвышении, неподалеку от своей загородной виллы, и смотрел то на вершины Анд, полукругом обступавших плоскогорье, на котором высилось его «Андское Гнездовье», то на постройки Анданачи – небольшого городка, раскинувшегося в широкой каменистой долине. Даже сейчас, в вечерних сумерках, Микейрос все еще мог видеть изгиб зеленого склона этой долины, усыпанной разноцветными «макетиками» домиков, над которыми клубился легкий предвечерний туман.
Зрелище, конечно же, выдалось захватывающим, однако предаваться созерцанию небесных пейзажей хозяин виллы не любил. Его всегда привлекали только горы, причем во всей своей первозданности, и он использовал любую возможность, чтобы еще раз увидеть, осмыслить, постичь, какие они: горы на рассвете, горы в солнечный день, горы в полночь, горы вовремя грозы…
В городе у Микейроса тоже был небольшой особняк, однако наведывался он туда крайне редко, потому что большую часть жизни предпочитал проводить именно здесь, в «Андском Гнездовье», на выжженном солнцем, избитом ливнями и разрушенном ветрами плато, на котором чудом закрепились всего лишь три сосны – три тонких деревца посреди каменной пустыни Анд.
Конечно, ни большой, возведенный из почти необработанного камня трехэтажный дом с пристроенной к его фасаду башней; ни едва накатанная дорога, пробивающаяся сюда из долины и уползающая вдоль речки дальше, в горы; ни убогий ландшафт, открывающийся на противоположной стороне плато, – не лишали этот уголок Анд той мрачной суровости, с которой человеку, не привыкшему к горам, стихиям и одиночеству, смириться всегда очень трудно.
Микейрос тоже вряд ли осмелился бы утверждать, что безжизненный, почти лунный пейзаж, открывающийся из окон «Андского Гнездовья», когда-либо увлекал его своей красотой. Наоборот, все чаще тревожил, навевая почти неосознанный страх астронавта, которому выпало ступить на, казалось бы, необжитую, но от этого не менее загадочную планету.
Доктор Микейрос действительно не раз ловил себя на этом ощущении пришельца, но всякий раз объяснял и оправдывал его тем, что, в конце концов, он ведь не горец. С детства его очаровывала сельва, приковывала взор грациозно медлительная, словно застывшая в своем поднебесно-зеркальном отражении лесная речушка, которая где-то там, очень далеко, впадала в Амазонку; увлекали едва проторенные тропинки джунглей и завораживали живописные ярко-зеленые холмы, между которыми прятались от ливней, а потом согревались на солнце черепичные, совсем как в Испании, крыши небольшого селения Ача. Селения, в котором, со времен конкисты рождались, жили и умирали его предки… Так что здесь, в горах, он и в самом деле был пришельцем.
Впрочем, вглядываясь в пейзажи гор на рассвете или «гор в полночь», доктор Микейрос не столько поддавался настроениям своего восприятия, сколько пытался проникнуть в тайну Анд, в ту их великую тайну, которая вобрала в себя многие тайны индейских племен, издавна живших на склонах этих гор, тайны индейских цивилизаций.
Да, Микейрос, человек, которого уже давно считали чудаком, горным отшельником и просто сумасшедшим (каждый по-своему, исходя из собственного понимания жизни и увлечений доктора Микейроса, а также восприятия теорий, которые он выдвигал, распространял и всячески отстаивал), – искал разгадки этих тайн. И, возможно, когда-нибудь, размышлял он, когда ученые сумеют расшифровать все то, что закодировано на плитах, свезенных сюда из отдаленных уголков Анд и всего континента, его увлечение будет признано неоценимой услугой человечеству. Вот только произойдет это – пророчествовал он – нескоро.
А пока что за Микейросом прочно закрепилось прозвище, которое дал ему один из журналистов столичной газеты – Собиратель Священных Плит. И прозвище это доктор воспринял как некий рыцарский титул.
* * *
Молния обожгла вершину горы, очертаниями своими напоминавшую обессилевшего, завалившегося на крыло кондора, и Микейрос напрягся, ожидая, что вслед за ней над перевалом разразится гром. Так, напрягшись, он ждал почти минуту, однако в горах по-прежнему оставалось тихо.
Уже убедившись, что раскатов грома не последует, он еще долго стоял, запрокинув голову и крепко сжав зубы, и ждал, как солдат – разрыва очередного снаряда. Но вдруг какое-то инстинктивное ощущение опасности заставило его оглянуться и не подвело: Микейрос сразу же заметил фигуру человека, который, обходя дом, направлялся прямо к нему.
Фигура показалась ему незнакомой, не мог он разглядеть и лица этого широкоплечего, плотного телосложения человека, что, наклонив голову, упрямо, словно буйвол на крутую гору, поднимался на самую высокую точку плато, на которой стоял Микейрос. И с каждым его шагом, медленным, тяжелым, в душе доктора Микейроса все явственнее нарастала тревога.
Нет, не то чтобы его удивило само появление здесь незнакомца. Хотя образ жизни доктора очень напоминал отшельнический, однако жил он не так уж одиноко. Как-никак, почти все лето под одной крышей с ним находилась сеньора Оливейра, которая была для него и женой (несмотря на то что брак они так и не зарегистрировали, и вообще, закон никоим образом не связывал их обоих), и личным секретарем. Кроме того, сюда время от времени наезжали его коллеги из разных университетов Перу, Колумбии и Боливии, не говоря уже о друзьях-альпинистах, которые обязательно останавливались в «Андском Гнездовье», прежде чем отправиться в очередной поход в горы. Этот дом служил им и музеем гор, и отелем, и альпинистским лагерем.
Кстати, возвращаясь из похода, кое-кто из них прибавлял к коллекции доктора Микейроса одну, а то и две каменные плиты, на которые натыкался где-нибудь в далеких горных селениях или в погибельных ущельях. Если же по тем или иным причинам они не могли принести найденные ими плиты, то оставляли листки из своих дневников, на которых были срисованы виденные ими пиктограммы. Там же указывались ориентиры тех мест, в которых эти плиты были обнаружены.
Впрочем, не всегда те, кто наведывался сюда, были его знакомыми. Некоторые приходили по рекомендациям друзей. Другие просто узнавали о его существовании из прессы и, не желая упускать случая, наведывались к Собирателю Священных Плит со своими «тысячами извинений».
Сам Собиратель тоже в душе радовался появлению здесь любого странника. Неважно, что сам он был человеком неразговорчивым и даже замкнутым. Все равно старался делать все возможное, чтобы гости не чувствовали себя у него неуютно, сумели отдохнуть и хотя бы бегло ознакомиться с забытыми письменами, оставленными Бог знает кем и когда на этих «каменных пергаментах» седой древности.
