Она боялась, что Скрипач подслушает их разговор, что в развалинах университета обнаружатся тонкие провода-шпионы, подёргивающиеся, как нервные пальцы. Украдкой Надя оглядывалась, но везде было тихо. Так тихо, что она снова позволила себе поверить в удачу.
Антонио поднялся, запрокинул голову, как будто всё ещё мог видеть звёзды. Выпустил изо рта последнее колечко горького дыма. Он ушёл в сторону северных районов, бесстрашно, по судорожно изогнувшимся улицам. Вдалеке прогрохотал по рельсам поезд.
К дому на Багряной улице Надя подошла ещё в темноте, потому что не могла больше ждать. Она отсчитала третье окно справа, на втором этаже и разочарованно выдохнула. Форточка была закрыта.
Надя побродила вокруг дома — посчитала этажи, но сбилась: после седьмого перекрытия сложились, как карточный домик. Стены кое-где ещё держались до высоты десятого-одиннадцатого, как замковые башни, зубьями щетинились в небо, но крыши не было.
Она села на низкую ограду клумбы. Детская площадка выбралась за пределы отгороженного квадрата — цветные гнутые трубы прорастали из асфальта. Они лезли, как первоцветы весной. Куда хватало глаз, везде асфальт вздыбился, будто нарывами. Уже проросшие трубы оплетали и душили растения. Деревья, которые ещё остались в живых, жались к стенам дома.
Совсем рассвело. Надя не отрываясь смотрела в тёмные окна дома. Не мог же он забыть? Не мог же уйти из города и бросить её? Наде почудился холодный сквозняк, она обхватила себя за плечи.
Вдруг хлопнула дверь. Надя не ждала — люди по ночам не выходят на улицы, — потому вздрогнула. Он замер в тени подъездного козырька, сощурился, глядя на восток. Антонио постоял на ступеньках, глубоко вдыхая, будто наслаждался прекрасной погодой, потом обернулся к Наде.
— Идём.
Она бросилась следом.
— Куда?
Его машина пряталась в закутке между домом и приземистой старой котельной, забросанная ветками деревьев, накрытая старыми одеялами. Когда Антонио стряхнул листья с капота, Надя различила несколько защитных знаков, выведенных светлой краской. Наверное, потому машина и сохранилась, провода оставили её в покое, хотя через бампер наискосок шла страшная царапина, боковые стёкла раскрошились.
Зажглась только одна фара, но двигатель загудел послушно и мерно.
— Куда мы? — Наде непривычно было ощущать себя человеком — сидеть на мягком и слушать, как ветер шумит снаружи, а не внутри неё самой.
На лобовом стекле покачивалась пластиковая летучая мышь. Крылья спеклись в бесформенный ком, один клык неровно обломался.
— Сейчас всё увидишь.
Она тревожно замолчала. Антонио вёл машину, мастерски обходясь светом единственной фары, и ни разу не попал колесом в глубокую выбоину, ни разу не наехал на вспучившийся нарыв асфальта. Они плутали по узким улочкам и переулкам, где деревья царапались в крышу автомобиля. Надя не знала дороги — её чувство города вдруг отказало.
За окном мелькнул развороченный до основания университет. У дорожной развязки Антонио притормозил. Надя решила, что дальше они не проедут — из провалившихся мостов во все стороны торчала арматура. Но он нашёл единственную дорогу — по обочине, мимо рухнувшего ограждения. Внутри неё шевельнулось смутное воспоминание.
— Куда мы едем? — спросила Надя опять, упираясь руками в сиденье, чтобы чувствовать себя увереннее.
— Не бойся.
Но её уже сорвало на крик.
— Я туда не хочу. Выпусти! Останови машину, я туда не поеду. Слышишь?
Антонио затормозил. В свете единственной фары была видна дорога — асфальт пошёл глубокими трещинами, но вряд ли они могли бы стать серьёзной преградой. Антонио опустил голову, молча стукнулся лбом об руль.
Надя хватала воздух ртом.
— Я к нему не пойду. Ты меня не заставишь. Это твой выход, да? Это должно нас всех спасти?
— Пожалуйста, не ходи. Тогда давай выбираться из города. Мы и так много времени потеряли. Попрощайся со своими — я не знаю, как у вас там принято, — и поехали. Я тебя в этом городе не оставлю.
Надя замолчала. Мысль о бегстве заморозила мысли. С лобового стекла глядела, клыкасто ухмыляясь, летучая мышь. Надя потянулась к ней дрожащей рукой и сорвала с цепочки. Самый старый амулет, амулет с её связки, которую она потеряла в подземной битве со Скрипачом. Она сжала его в ладони, так что пластик впился в кожу.
— Ладно. Я пойду.
До кладбища они добрались на машине — до самых кованых ворот. Дальше тянулась широкая аллея, но Надя вцепилась в руль.
— Нельзя въезжать через главные ворота. Здесь только пешком.
Она вылезла под холодный ветер. Город замер за спиной и чуть-чуть отступил. Город и кладбище всегда немного сторонились друг друга, хотя по сути были одним целым. Сквозняк возил по асфальту сухие цветы.
Надя не думала, что Антонио пойдёт с ней. Он отставал на шаг, притворяясь, что рассматривает могильных ангелов и походя сковыривает облупившуюся краску на склепах. Она была ему благодарна за компанию. Одна бы она не решилась. Никогда и ни за что.
Проснувшихся было много. Потерявшие человеческий облик, они бродили между оградками, слепо натыкались друг на друга. Голоса сливались в унылое размеренное пение. Антонио заговорил первым, перебивая потустороннее бормотание душ.
— Ты ведь сама говорила. Просыпаются те, кто давно спал.
— Да.
Чем ближе они были к нужной аллее, тем медленнее она шла.
— Тогда почему ты сама не пришла к нему? Ведь ты хотела поговорить. Я помню, как ты искала его. А здесь — такой шанс.
— Я хотела. — Смелость кончилась, и Надя остановилась, бездумно глядя в глаза поблекшей фотографии на памятнике. Чьё-то чужое лицо, чужое имя. И совсем недалеко — могила Мифа. Она попробовала вспомнить его внешность — до мелочей, до нитки, торчащей из полосатого свитера, — и проглотила ком страха. — Ты не знаешь, как это. Он меня убил.
— Я не знаю, — охотно согласился Антонио.
— Ты не знаешь. Сколько ночей я думала, а чего бы я хотела? Какое наказание ему я бы посчитала достаточным? Сказать — чтобы он умер, — но он ведь и так умер. Чтобы он раскаялся? Чтобы приполз умолять о прощении? Чтобы он навсегда остался со мной? Что?
— А ты всё ещё любишь его?
Она спрятала глаза, хотя вряд ли Антонио мог в темноте рассмотреть её лицо. Надя ещё не до конца вернулась в человеческий облик, она не могла заплакать, и потому горе жгло лицо изнутри, сводило болью бетонные кости, и никак не выходило наружу.
— Я не знаю.
— Это значит, что любишь. Тогда иди. Там разберёшься.
Последние десять шагов она ступала через силу. Влажная глина прилипала к подошвам. Надя вела ладонью по оградке и одёргивала руку, наталкиваясь на остриё. На пальцы налипла паутина.
