Пайперс-холл — прелестнейшая старая усадьба, такая приветливая в погожие деньки. Возвели её в незапамятные времена (думаю, еще при царе Соломоне). На лужайках вкруг дома высятся древние деревья; одеянные в мантии солнечных лучей, выше крыш возносят они свои кроны, словно величавые исполины из героических времен седой древности. Тенистые аллеи устилает длиннолистая мята и благоуханный тимьян. Когда в сумерках мы с Дафной ступали по травам, то словно ангелы ласкали нас своим чистым дыханием.
Сэру Джону Соурестону исполнилось тридцать два: среднего телосложения кареглазый, длинноногий и статный. Он редко улыбался — не раньше, чем замечал улыбки на лицах других людей. С детских лет сэр Джон страдал великой меланхолией и приступами безудержного гнева, страшившими друзей, соседей и слуг — словно некое злое божество, позавидовав дарам, коими сэра Джона щедро одарили небеса (молодости, красоте и богатству), наложило на него дурное заклятие.
В доме жил щенок, родившийся в день нашей свадьбы. Будучи трех-четырех недель отроду и еще толком не умея ходить, он любил вскарабкаться на плечо сэру Джону, когда тот почивал после обеда, ибо не чаял в хозяине души. К несчастью, раз, увидав в окно лошадь, щенок испугался и изгадил сэру Джону камзол. Тогда мой супруг положил бедняжку в мешок и утопил в пруду. Мы звали щенка Олухом, ибо всё на свете, как говаривала Дафна, приводило его в недоумение. Думаю, он был весьма удивлен, когда утонул. У сэра Джона было три громадных черных пса, и более всего на свете любил он охотиться с ними на Гиблом холме.
Спустя два месяца после свадьбы мы с сэром Джоном отправились в Кембридж, чтобы испросить совета у знаменитого лекаря — доктора Ричарда Блексуона. При себе у нас была склянка с мочой сэра Джона. Встав на колени, доктор Блексуон молился в чуланчике за черными бархатными занавесками. Вскоре в чуланчике объявился сам архангел Рафаил (как случалось всегда после молитв доктора Блексуона) и вперил взор в склянку с мочой. Доктор сказал нам, что по цвету мочи (красноватому, словно бы с кровью) архангел Рафаил доподлинно определил причину душевных терзаний сэра Джона. Сэр Джон нуждался в просвещенных беседах. Архангел Рафаил возвестил, что болящий должен собрать в доме своем ученых мужей, дабы там они упражняли свой разум в философии, геометрии, риторике и механике. Слушая их речи, сэр Джон обратит свои мысли к материям возвышенным и приятным.
Сэра Джона так обрадовал совет, что всю обратную дорогу мы вместе распевали баллады и веселились от души. Даже трое громадных черных псов сэра Джона возвысили свои голоса, славя ученого доктора Блексуона и архангела Рафаила.
Вечером я в одиночестве гуляла в саду среди героических дерев, когда повстречала миссис Слопер (мою матушку).
Миссис Абигайль Слопер (вдова, сухощавая и долговязая, лицо, формой напоминающее ложку, а цветом — зеленый сыр; прислуга и кухарка покойного доктора Иеронимуса Куинси) изводилась, когда доктор, назло ей, говорил на древнееврейском. Матушка считала слова доктора колдовским заклятием, я же понимала, что он всего лишь жестоко насмехается над ее невежеством, но не могла отучить его от этого обыкновения. Бывая напугана, матушка разговаривала сама с собой; держала двух кошек (белых с голубизной) — Соломона Гранди (четырех лет от роду и Синешерстку (десяти лет), а еще телку Полли-Топотушку (одного года). В 1675 году матушка закопала синий горшочек с шиллингами под кустом красной смородины в саду доктора Куинси однако после кончины доктора дом спешно продали, и с тех пор она терзалась мыслью, как же заполучить свои денежки обратно.
— Добрый вечер, дражайшая матушка — поздоровалась я — Идите в дом и отведайте моего угощенья.
Матушка не отвечала. Она вглядывалась в сад, а сама все скатывала и раскатывала фартук.
— Ах! — вздохнула матушка, — наконец (разглядывая бук, словно обращалась к дереву). — А дочка-то моя совсем от рук отбилась!
— Вовсе нет, - возразила я — что вы такое говорите! Поведайте, что гнетёт вас, дражайшая матушка.
Однако она не ответила, а принялась расхаживать по саду, жалуясь кустам шиповника, что девочка её выросла неблагодарной. Взывая к молоденьким апельсиновым деревцам, матушка сетовала, что дочь её не любит свою мать.
— Ах, матушка! — воскликнула я. — Зачем вы заставляете меня ссориться с вами? Отчего не желаете сказать, что случилось?
Матушка закрыла лицо фартуком и жалобно зарыдала, затем внезапно отняла фартук от лица.
— Будь что будет! — воскликнула она (очевидно, обращаясь к каменному богу Юпитеру, который взирал на нее с изрядным презрением). — Помнишь ли ты тот день, когда старый доктор преставился, а я испекла пять пирогов, которые дочь моя съела до последней корочки?
— Ах, матушка! — воскликнула я. — И не надоест же вам браниться? Дались вам эти засохшие пироги!
— Нет уж, — отвечала она Юпитеру (словно статуя ей возражала). — Где это видано? Целых пять пирогов! Вот я и рассердилась, потому и сказала крошке Соломону Гранди и старушке Синешерстке (матушка имела в виду своих котов), так вот, я и сказала им, а дочка-то моя съела сегодня аж пять пирогов! Целых пять! Тут я подняла глаза и увидала этого красавчика сэра Джона Соурестона. Он был верхом на своей любимой лошадке — сладкий, точно маслице! А сэр Джон возьми, да и на Гиблом холме спроси меня: «О чем это вы толкуете, миссис Слопер?» Мне ли было не знать, что сэр Джон Соурестон положил глаз на мою дочку и что он высматривает ее сквозь заросли бузины? Что же мне было делать, признаваться, что дочка моя съела целых пять пирогов? Вот я и придумала сказать, будто дочка сегодня напряла пять мотков пряжи…
— Нет! — вскричала я. — Матушка, не может быть! Неужто вы солгали сэру Джону?
— То-то и оно, что солгала, — продолжила она. — И дочери моей от этого вышло только благо. Ибо сэр Джон Соурестон выпучил свои глазища, словно плошки с шоколадом, и молвил: «Всемогущие звезды! Никогда о таком не слыхал! Миссис Слопер, в воскресенье я женюсь на вашей дочери».
«Вот так дела, — отвечала я, — и что ж теперь, дочка моя сможет вкушать любые яства, наряжаться в лучшие платья и беседовать с кем пожелает?»
«Так и есть, — отвечал он, — но в конце первого года нашего супружества она должна будет целый месяц каждый день прясть по пять мотков пряжи. А если…»
— Что если, матушка? — в страхе вскричала я.
— О-хо-хо! — запричитала матушка. — Говорила я вам, что дочка моя совсем отбилась от рук? Ведь говорила! А я-то сделала её важной дамой. Теперь у неё есть красавчик-муж, она может вкушать любые яства, наряжаться в лучшие платья и беседовать с кем пожелает, а где же благодарность? Хорошо хоть, — и тут матушка с лукавым видом стучала пальцем по носу, — дочке моей ничего не грозит. Сэр Джон Соурестон до смерти ее любит, он и думать-то забыл про те пять мотков…
Так, оправдавшись перед кустами шиповника, буком и садовыми статуями, матушка удалилась восвояси.
Однако сэр Джон Соурестон ничего не забывал. Я знала, как знаю непреложно, что Чудный народец обитает на Гиблых холмах, в первый же день последнего месяца первого года нашего брака сэр Джон велит мне исполнить обещанное. Поначалу я готова была выплакать целые реки горючих слез, потом вспомнила о благородных и добродетельных римских матронах, о коих вещал доктор Куинси. Как бы ни были велики их страдания, ни слезинки не пролилось из их очей. Так напрасно ли в моей хорошенькой ангельской головке роилось столько умных мыслей? Неужто я не отыщу хитроумный способ обмануть подлую судьбу? И тогда я решила не загадывать наперед.
Тем временем сэр Джон отправился в Лондон, чтобы отыскать ученых джентльменов, которые могут излечить его меланхолию. В деле сем мой супруг очень скоро преуспел, ибо оказалось, что нет ничего проще, чем уговорить сих достойных мужей пожить в доме богатого землевладельца за его счет. Сэр Джон свел знакомство с неким мистером Обри. Сэр Джон был настойчив, уговаривая последнего последовать за ним в Пайперс-холл, да и обстоятельства (тяжкие долги и угроза долговой тюрьмы) настоятельно требовали от мистера Обри немедленно покинуть город.
Мистер Обри записывал все, что мог вспомнить, про обычаи былых времен. От него пахло бренди и мелом. С ног до головы ученый муж был испачкан чернилами, а изо всех карманов у него торчали рукописи. Мистер Обри был членом Королевского научного общества и моим другом. Сей ученый джентльмен составлял жизнеописания всех выдающихся мужей современности, чтобы их заслуги не канули в Лету. Сам мистер Обри говорил, что подбирает щепы с разбитого брига Времени и раскладывает на песке, но самые ценные сокровища уносят воды забвения.
Много лет мистер Обри желал посетить наше графство, ибо, по его словам, оно славится хранителями старины, кои, в случае преждевременной кончины, оставят потомков без своих воспоминаний, если только кто-нибудь, радеющий об общественном благе, не запишет их на бумаге. Мистер Обри давно уже лелеял эту мысль, но его останавливало отсутствие свободных средств и друзей в этой части королевства, готовых с радостью принять нежданного гостя и надолго предоставить ему кров. Некогда мистер Обри и сам владел обширными землями, поместьями, фермами, коровами, овцами и прочим имуществом, а также (я уверена) огромными сундуками с серебром и золотом. Однако судебные тяжбы, недобрые родственники и прочие злоключения лишили его состояния. Ибо ничто не способно так измучить ученого мужа и погрузить его в пучину слез, говаривал мистер Обри, как судебное крючкотворство. Впрочем, теперь, Миранда, продолжал он, все мои бедствия остались позади, — и попросил у меня в долг три фунта.
