Прошло недели три. Как-то, сидя на ночном дежурстве, я, неизвестно в какой раз, смотрела "Иствикских ведьм". В аэропорту было тихо. Погода не располагала к опозданию рейсов, и мало кто из пассажиров заглядывал в магазин за сувенирами. В общем, мне никто не мешал отсиживать стуло-часы по своему усмотрению. Не знаю, в какой момент, в моих руках оказался упаковочный шпагат. Странно уже то, что сей реликт каким-то чудом завалялся в ящике с канцелярскими принадлежностями. Тем более не понятно когда и как я его оттуда вытащила. Но пальцы сами начали завязывать узелки. А потом я их почувствовала. Как часы, как механику, как когда-то чувствовала металл. И перестала смотреть на то, что делаю. Совсем. Досмотрела один фильм, включила следующий, а узелки сплетались в неведомый мне самой узор.
К утру передо мной лежало нечто непонятное, но однозначно красивое и оригинальное. Если честно, мне было трудно поверить, что такое сделано моими собственными руками. Даже когда я убрала этот бессмысленный предмет в пластиковый пакет, с глаз долой, ощущение эйфории созидания не прошло. Стоило коснуться дурацкой яркой упаковки, и в пальцы словно молоточки били. Я чувствовала каждый узелок и знала, что он на своем месте. Это было мое. И это было правильно.
Свое первое творение я подарила Иринке, приведя ее в полнейший восторг. А потом было еще множество бессмысленных, на любой взгляд, плетеных безделушек. Но каждый раз, когда я пыталась задуматься о том, что делаю, узелки начинали путаться, ритм сбивался, и в итоге ничего не получалось. Я смирилась с тем, что мои пальцы понимают, что творят, лучше моей головы, и больше не мешала им трудиться по собственному усмотрению.
И все же, я подолгу рассматривала каждый законченный узор. Мне все время казалось, что в этой бессмысленности есть какая-то ускользающая от меня логика, что-то, что, если мне удастся это разгадать, сделает меня счастливей.
Мои безделушки расходились по друзьям и знакомым. Почти всем они нравились. Единственным исключением, разумеется, стала матушка. Уж не знаю, чем ее так задело мое увлечение макраме, но первое же представление моей работы вылилось в настоящую истерику. С возрастом характер у родительницы становился все хуже и хуже. Она и раньше отличалась безаппеляционностью и нетерпимостью, но с тех пор, как вышла на пенсию, жить с ней под одной крышей стало практически невыносимо.
Тогда-то я и договорилась с боссом и девочками о ночных дежурствах. Так было проще. Может, я не слишком хорошая дочь, но свое нежелание проводить время в ее обществе я мотивировала дополнительным приработком. Тем более, что график мой действительно уплотнился. Две ночи на работе, одна дома. Я уходила в 7 вечера и возвращалась в 9 утра. А в 10 уже отправлялась спать. Иногда сквозь сон я слышала, как она по телефону промывает мне косточки. Я привыкла. И к ее новым, более агрессивным проявлениям, и к своему нестандартному режиму. А свободные дни я старалась проводить вне дома.
Вот так все и вошло в свое русло. Моя жизнь наладилась. Я даже начала получать от нее удовольствие. Я больше не боялась своей работы, у меня появилось хобби, а время общения с матушкой свелось к минимуму.
И все меня устраивало, поскольку не предвещало ни катаклизмов, ни страстей, ни разочарований.
А потом я стала замечать этих странных посетителей. Что в них было странного? Многое. И ничего. Они были двух видов. Прекрасные женщины, которые, казалось, горели огнем. Как та красотка, что прошляпил Игорь. Их всегда интересовало стекло и ничего больше. Они не были разговорчивы и на меня взирали с легким презрением. Но они приходили довольно редко.
В отличие от других. Эти, вторые, появлялись почти каждую ночь. Все они были чем-то похожи на меня. Да-да, представьте себе. Такие же квадратные, невысокие, корявые. Я даже обозвала их про себя родственниками. Если дамы оставляли после себя ощущение чего-то невероятно восхитительного, то у этих была совершенно незапоминающаяся внешность. Вот разговариваешь с человеком, смотришь на него, видишь. А стоит ему отвернуться, как уже не можешь вспомнить лица. Почему-то они все казались мне бородатыми, хотя всегда были гладко выбриты. Я даже специально пялилась на эти квадратные подбородки. Никакой видимой растительности, а впечатление бородатости все равно присутствует.
Но самым необъяснимым было то, что я сама не понимала, на каком языке разговариваю, что с одними, что с другими. Вроде не на русском — подсознательное такое ощущение — но совершенно не напрягаюсь в выборе слов. Но и не на английском, опять же потому, что не напрягаюсь. Ни одного конкретного слова вычленить из наших диалогов, чтобы потом идентифицировать языковую принадлежность, мне так и не удалось.
И наконец, я никогда не видела, как они уходят. Впрочем, как приходят, тоже. И это было тем более странным, что сижу-то я фактически в витрине. Человек открывает стеклянную дверь в стеклянной стене. По идее, я должна увидеть, направо он потом свернет, или налево. Но эти просто исчезали, выйдя из моего магазинчика.
Будь я менее приземленным человеком, я могла бы напридумывать себе невесть что, но я, особо не заморачиваясь, приняла как данность сам факт их существования. Ну, ходят тут всякие, так что поделать-то? Работа у нас такая.
И все же чем-то они меня привлекали. Не ослепительные огненные красотки, а эти квадратные, безбородо-бородатые. Какое-то сродство с ними я чувствовала на самом деле, хоть и прозвала их родственниками в шутку. И дело тут было не в нашей внешней похожести. Почему-то, каждый раз, когда уходил очередной такой посетитель, моя душа устремлялась за ним следом. Словно что-то внутри меня просило их взять меня с собой. Куда? Не знаю. Но ощущение того, что мое место не здесь, а где-то в далеком далеке, о котором знают только они, возникало с появлением каждого такого покупателя.
Не скажу, что это было неприятное чувство. Скорее, для меня, начисто лишенной романтики в жизни, с ними было связано что-то романтическо-прекрасное. "Прекрасное в своем уродстве", — осаживала я сама себя и старалась не смотреть в зеркало. Комплексы устраивали вакханалию. Я мысленно представляла холодный душ и старалась не затягивать беседы с этими посетителями. Хотя очень хотелось расспросить их. О чем? Я и сама не знала, но чувствовала, что если смогу сформулировать вопросы, ответы изменят мою жизнь. Вот только зачем мне ее менять? Здоровый практицизм загонял в клетку рационального нелогичные, смутные, ненужные ощущения. И постепенно я привыкла и к этому тоже. В конце концов, некоторое эмоциональное разнообразие в моей скучной работе было даже приятным.
