Даже самый поверхностный осмотр сообщал, что у Гермеса перелом левой голени. Есть ли еще какие-либо повреждения, он не разглядел. Учуял лишь, что Гермес жив и, кажется, возвращается в сознание.
Открыв глаза, возница и впрямь шевельнулся, но затем снова провалился в беспамятство. Боль при таком переломе невыносима, совершенно невыносима.
Облегчить страдания Гермеса королевичу было по силам, но для этого требовалась концентрация. А для концентрации требовалось время. А выкладывать время из кошелька будущего на прилавок настоящего Зигфрид не умел. Подобное доступно только тем Ловцам Стихий, которые уже давно превзошли человеческую природу и сами сделались стихиями по преимуществу.
Без концентрации – что он мог? Отнести Гермеса к квесторам, чтобы те немедленно промыли от земли открытую рану с торчащей костью. Вот и все. Но ведь это они могли, это они были обязаны сделать без его напоминаний!
– Заберите его отсюда! – крикнул Зигфрид во всю глотку. Он показывал на Гермеса.
«А-а-а, у-у-у, а-а-а», – отвечал ипподром. Квесторы же в ответ шлепали губами и, похоже, ужасно злились. Германарих за их спинами тоже размахивал руками: чудотворствуй, мол, на благо королю Гунтеру, а не колесничему Гермесу!
Разозлился и Зигфрид.
Он стащил с Гермеса войлочную шапочку-пиллей и надел ее уже на бегу.
При его приближении лошади заволновались и поволокли сломанную колесницу прочь. Но «прочь от чего-то» означает также и «по направлению к чему-то». В данном случае бегство лошадей было королевичу на руку, поскольку они приближались к беговой дорожке.
Зигфрид припустил с удвоенным рвением, догнал беглянок и побежал рядом с правой лошадью, положив ладонь ей на холку.
Перед его глазами, бок о бок, пронеслись две биги. Вслед за ними – еще две, тем же манером. Пятая, аламаннская бига сейчас только-только возвращалась на дистанцию, выползая из своего песчаного отстойника. За ней тащились четверо кольценосных посланцев Мундериха, осыпая возницу руганью и посулами.
Пока лошади выволакивали бургундскую бигу на первую дорожку, Зигфрид успокоил их и объяснил что к чему. С его аргументами согласились обе: и та, которую на лошадином языке звали Хрухт, и та, имя которой было Нза.
То, что колесницы чрезвычайно легки, Зигфрид оценил еще в начале забега. Теперь он получил возможность убедиться в истинности своих наблюдений. Взявшись за обломок оси, торчащий из-под левого бортика, королевич без труда поставил колесницу вертикально.
Сколько же она весит? Фунтов сто? Нет, даже меньше! Восемьдесят фунтов, ну восемьдесят пять…
Нза и Хрухт тепреливо дожидались, пока их новый знакомец, двуногий конь Ллюм – таким благородным именем представился им Зигфрид – закончит свои эксперименты.
Королевич отклонил бигу вправо, оценивая угол, при котором она займет сравнительно устойчивое положение. Так-так…
Ну, если только последнее колесо не отвалится…
– Вперед! – крикнул Зигфрид на лошадином языке.
Лошади пошли рысью. Зигфрид, удерживая колесницу в отклоненном положении, побежал вместе с ними. Сразу же ощутил, что колесницу водит из стороны в сторону и вверх-вниз на каждой крохотной неровности.
Придется его телу-трудяге учитывать и это обстоятельство. Ничего, захочет жить – научится!
Страх Зигфрида достиг критической отметки, когда он почувствовал, что его выносливость и прыть больше не могут состязаться с лошадиными. Колесница рвалась вперед. Выбор был небогат: либо бросить колесницу и, раскланявшись перед хохочущими франками, уйти на острие меча в ад шутов и акробатов, либо…
Зигфрид отпустил ось колесницы – пальцы правой руки разжались сами, не выдержав перенапряжения. Пружинисто оттолкнувшись ногами от земли, он вскочил в колесницу.
Этот прыжок сам по себе уже был подвигом!
Тело Зигфрида полностью эмансипировалось от сознания.
В первый раз с ним случилось такое, когда в своей пещере зарыдал смертельно раненый Фафнир. Но в тот далекий день органы его тела действовали без плана, хаотически. Теперь же каждый мускул Зигфрида имел свою партию и следовал ей безупречно.
– Быстрее! – приказали лошадям голосовые связки королевича.
Плечи, предплечья, кисти, ступни, голени, бедра, ягодицы, торс, шея Зигфрида мгновенно изменили взаимное положение, стремясь наилучшим образом компенсировать опрокидывающий момент, привнесенный в систему собственным импульсом королевича.
Это не помогло. Колесница продолжала опрокидываться вправо. Память об аламаннском вознице отозвалась в животе Зигфрида болезненным спазмом. И вместе с непроизвольно сократившимися мышцами живота тело королевича отыскало верное решение, выскочив на левый бортик колесницы.
Ипподром ахнул.
Глаза Зигфрида – снова же, в обход сознания – сговорились с голосовыми связками.
– Еще быстрее! – приказали они лошадям.
Зигфрид сидел в сюрреалистической позе на бортике колесницы. Руки его были раскинуты, одна нога поджата, другая – вытянута вперед вдоль оси движения.
Правый глаз Зигфрида был зажмурен, зрачок левого совершал хаотические движения, таращась по сторонам придирчиво и небезопасно. Это был дурной глаз , но тело Зигфрида, не желая причинять зло окружающим, не сообщало ему соответствующей санкции.
Санкция была другой: использовать зрительную ось дурного глаза в качестве балансира и, если надо, опоры.
Подобным образом, на одном колесе, королевич прошел без особых затруднений две меты. Ипподром успел вскипеть изумлением, взорваться восторгом и начал успокаиваться.
При всей чудесности происходящего, при всей фантастической несуразности позы Зигфрида, его езду с горем пополам можно было вписать в общие представления о цирковом трюкачестве. Немногие желающие отнесли этот физический нонсенс на счет божественного вмешательства, кое-кто – на счет собственной невменяемости. Но только не бургундские дружинники!
Когда стало ясно, что Зигфрид не упадет и что бургундская колесница хотя и далеко позади форвардов, но уверенно продолжает движение к финишу, громкоговорительные трубы квесторов возвестили:
– На первой дорожке… в вишневом цвете… во славу Христа и Владыки Рейна… сменив выбывшего Гермеса Цизальпинского… участвует в забеге… Зигфрид Нидерландский!
Выйдя из своего павильона и выстроившись в проходе, дружина Гунтера запела в щиты.
Последний раз эту замогильно торжествующую песнь Исла и Верих слышали на заваленных потрохами опушках Оденвальда, откуда не вернулись двенадцать тысяч гуннов. Дружинники Гунтера пели в щиты только по большим праздникам.
