- Ну отдайте его Брижит! У нее семьи нет… - возразил фон Бохель.
Меня пригвоздило к месту. Доктор встал на вытяжку. Таким ван Чеха я не видела никогда. Крылья его шикарного носа раздувались, как два паруса. Черные брови сдвинулись и стали почти одной линией. В глаза ему страшно было смотреть.
- У тебя тоже семьи нет! Вот ты его и бери! - проклокотал ван Чех.
Фон Бохель сверкнул глазами и тихо сказал:
- Я главный врач клиники и не могу взять больных.
- А я зав. четвертым отделением и не желаю брать туберкулезника, - парировал доктор.
Оба светила науки снова переходили на крик и бег по кругу друг за другом.
- Да я распущу к черту твоё четвертое отделение! И никакого присвоения имени оно не получит! - проорал в спину ван Чеху Главный.
Доктор снова встал столбиком, судя по мученическому выражению лица, это был удар ему в спину.
- Но я умоляю вас, обезопасьте меня. Войдите в мое положение! Брижит молода, ей еще детей рожать и жить припеваючи! - взмолился ван Чех.
- Это ничего, милок, - проскрипела причина раздора, - Через три дня не будет у меня никакого туберкулеза!
- Что, простите? - ван Чех сначала подался вперед, а потом отпрянул.
- Я говорю тихо, или ты глухой? - скрипел, как несмазанная калитка, старичок, - Не будет у меня болячки через три дня!
- Вы, простите, помирать собрались? - поинтересовался доктор.
- Я тебя еще, стручка, переживу, и на похоронах твоих насморк подхвачу. Понял меня? - старичок улыбнулся, и борода его разъехалась от уха и до уха.
Доктор заинтересовался и озаботился. Было заметно, что ван Чех уже попался на крючок собственного любопытства. И скажи ему кто-нибудь теперь, что он пять минут назад отказывался его брать, доктор бы сам стал недоумевать, как же так?!
Ван Чех тонко улыбнулся, оценив весь юмор.
- Пошутковать я тоже люблю. Значит, через три дня пошлем тебя на обследование, если не будет туберкулеза, буду тебя лечить, а до того момента я к тебе ни ногой.
- Но, - попытался заикнуться фон Бохель.
- Если вы дорожите местом, то это мое последнее слово, - отрезал доктор, - Брижит, вон отсюда, - доктор только меня заметил, - Иди, скажи уборщицам, чтобы полную дезинфекцию здесь, чтобы я не знаю… Что хотят пусть сделают… Скажи им, что туберкулезник был, они сами знают…
- Да не заразный я, милок, - ухмылялся дед.
- Это ты так думаешь.
- Я не думаю, я знаю.
- Я тебя умоляю… Туберкулез такая вещь… - начал доктор.
- Да я без тебя знаю какая, - отмахнулся старичок, - только не заразный я. Туберкулезная палочка спит в каждом из нас.
- И я не хочу, чтобы она просыпалась в моей семье. У меня трое детей!
- Один еще не родился, - уточнил фон Бохель.
- Тем более! - сверкнул на него глазами ван Чех, готовый к новому забегу.
- Ничего твоим деткам не будет, согрей Господи твою душеньку.
- Спасибо, дедушка.
- Пожалуйста, внучек.
Доктор с любовью посмотрел на старика. И бесконечно ядовитую улыбку подарил. Я поняла, что эта парочка заслуживает отдельного наблюдения.
- Брижит, ты еще тут?! А, ну-ка, быстро дуй за уборщицами.
Я стремглав убежала и вернулась, как можно быстрее. Доктор сидел на подоконнике в коридоре и разглядывал какую-то бумажку. Вид он скорее имел озадаченный.
- Это тебе, - доктор кусал губу.
В любви всегда живешь, как на войне,
И в бочке пороха лежит непониманье,
Как искрой вспыхнет ненависть во мне,
Когда ты ревности достигнешь пониманье.
- Что за бессмыслица? - насупилась я.
На оборотной стороне бумажки были наклеены криво буквы: "для Брижит Краус дер Сольц".
- Нашел возле чайника, когда уходил, - доктор отвернулся к окну, - Мне все это уже не нравится.
- А мне-то как не нравится!
Доктор протянул ко мне руку и заграбастал меня за плечо.
- Ничего, дитя мое, я рядом. Как-нибудь решится и эта задачка, - он сверху вниз улыбнулся мне.
- А когда мы уже будем спокойно жить? - спросила я.
- Сейчас! Минут 15-20. Пока не уберут кабинет, я думаю.
По дороге домой, с работы, в автобусе я снова перечитала записочки.
И если бы можно было убить Бога,
То для этого не потребовалось бы слишком много,
Только нить шерстяная и кроткий взгляд,
За который иной глупец помочь был бы рад.
В любви всегда живешь, как на войне,
И в бочке пороха лежит непониманье,
Как искрой вспыхнет ненависть во мне,
Когда ты ревности достигнешь знанье.
Это не могли быть части одного стихотворения. Полноценные зарисовки, может быть куски из разных стихов. Но никак не единое произведение.
Значит, рассматривать их совместно не стоит.
Стих первый. Поймем, кто такой Бог, найдем ключ к пониманию. Кто может быть Богом, кого можно убить? Бог… как символ, всемогущий создатель. Некто, кто созидает и управляет. Убить Бога… Это же невозможно! А Автор твердит, что "не потребовалось бы слишком много". Нить шерстяная. Внутри все похолодело. Я привязывала шерстяную нитку к раме картины, когда шла в пограничье за Виктором.
Кукбара… Бог, которого мы убили…
И Пенелопу вместе с ней. А "глупец", это получается, доктор?
Но кто так осведомлен? Только участники истории, потому что больше никто не знал… Британия? К чему ей присылать мне стишки в стиле "я знаю, что вы сделали прошлым летом"?
Судя по общему оформлению, это делал кто-то кто и был в домике в мертвый сезон, и кто мог подложить мне бумажку в карман и на стол…
Кто у нас гениальный поэт? Ну, уж точно не я. И как быстро Виктор проникся логикой подложившего бумажки… И Виктор отсутствовал, пока мы втроем были в баре…
Но в халат… Халат я стирала и принесла из дома… Как ни силилась я вспомнить, как бумажка оказалась в кармане, мне не удавалось. Если предположить, что это Виктор, все объясняется. Один вопрос, и существенный: Зачем?
Но тогда не вписывается последний стих. Откуда бумажка с ним на моем столе? И надпись "Для Брижит Краус дер Сольц" наклеивали впопыхах, небрежно.
Она была в руках у доктора… И он мог подложить бумажки до того, как спуститься в бар. Он пришел позже меня в тот день.
Боже, да о чем я вообще думаю?! Виктор, ван Чех, будут подкладывать мне какие-то стишки дурацкие!
Я рассмеялась.
С другой стороны, мне не просто так тревожно. Я чую угрозу, а со времени той практики, о которой, не смотря ни на что я не жалею, ощущение грядущей бури у меня развилось сильно.
О чем второй стих? Пришлось вчитаться. Слова упорно теряли смысл. Наконец, я решила пойти от существительных. Стих, судя по всему, о любви и ревности. То есть, когда влюбленные не понимают друг друга, то теряется понимание, которое, как искра в бочке пороха… Разобрались… И надо же было так накрутить?
