Он снова повернул в сторону, бросившись к оборонительной башне. Там он увидел лучников, целившихся в него. Это были лучшие лучники, потому что их учили лучшие. Они никогда не промахивались, и у них хватало времени прицелиться и выстрелить.
Он знал, когда они выстрелят. Он знал, что им требовалось мгновение, чтобы найти свою цель, еще одно, чтобы восстановить дыхание и…
Выстрелить.
Он прыгнул и откатился в сторону. Стрелы попали туда, где он только что был, все, кроме одной. Один из лучников сумел предугадать движение цели, и стрела оцарапала Альтаиру щеку. По его лицу потекла кровь, он бросился к лестнице, вскарабкался вверх и столкнулся с лучником, который растерялся настолько, что даже не успел вытащить меч. Альтаир схватил его и швырнул вниз. Лучник будет жить.
Альтаир взобрался по второй лестнице. Было больно, он потерял много крови, но, наконец, он оказался на вершине башни, с которой давным-давно, впервые нарушив Кредо, прыгал вниз. Хромая, он подошел к краю платформы, а когда наверх забрались преследователи, раскинул руки.
И упал вниз.
10 августа 1257 года
Альтаир хочет, чтобы мы не только распространили сведения об асассинах, но и создали в Европе Орден.
Мне стыдно за то, что я так долго разрабатывал этот план, но теперь, когда он наконец-то готов, всё кажется простым и ясным: он доверяет нам (и, кажется, конкретно мне) дух Братства. Передает нам «факел».
До нас дошли слухи, что воинственные монголы приближаются к деревне. Альтаир считает, что мы должны уехать до того, как начнется бой. Маффео, конечно, кажется, весьма доволен, что станет свидетелем подобных событий, и я чувствую, что он предпочел бы остаться. Его бывшая страсть к странствиям исчезла без следа. Похоже, мы поменялись местами, потому что сейчас я хочу уехать как можно быстрее. Либо я более труслив, чем Маффео, либо лучше представляю себе ужасы военного времени, поскольку полностью согласен с Альтаиром. Осажденный Масиаф – для нас не место. По правде говоря, я готов уехать, независимо от того, нападут на город мародерствующие армии монголов или нет. В эти жаркие ночи я далеко от дома. Далеко от моей семьи: от жены и сына Марко. Через несколько месяцев ему исполнится три года, и мне больно осознавать, что меня так долго не было рядом с ним. Я не видел его первых шагов, не слышал первого слова.
В общем, я думаю, наше время здесь, в Масиафе, подошло к концу. Кроме того, Мастер сказал, что хочет нас видеть. Он сообщил, что хочет что-то дать нам на церемонии, которую он проведет вместе с другими асассинами. Он сказал, что это «что-то» не должно попасть в руки врага: монголов или тамплиеров. Теперь я понимаю, к чему именно вели его рассказы, и подозреваю, что это, возможно, нечто очень ценное. Увидим.
В то же время Маффео хочет услышать окончание истории, которую я ему рассказывал, особенно теперь, когда она так близка к завершению. Мой брат только поморщился, когда я сказал ему, что собираюсь перескочить во времени, с того момента, когда Альтаир, опозоренный и сломленный духом, спрыгнул с крепостной стены цитадели, на двадцать лет вперед в совершенно другое место – в пустыню, в двух днях пути от Масиафа…
…на бесконечную песчаную равнину, которая была абсолютно пустой, не считая всадника. К седлу его коня был привязан повод другой лошади, нагруженной кувшинами и свертками.
Со стороны всадник походил на торговца, везущего товары на продажу, и им же и был на самом деле – вспотевшим, уставшим, дородным купцом, которого звали Мухлис.
Когда Мухлис увидел вдалеке колодец, то решил прилечь и отдохнуть. Он собирался ехать до самого дома без остановок, но выбора не было – он слишком устал. Уже не один раз за время пути он, убаюканный мерным движением лошади, задремывал, опустив голову на грудь, веки его медленно опускались. С каждым разом было всё труднее отгонять сон, и каждый раз, когда сон начинал одолевать Мухлиса, его сердце и разум начинали спорить между собой. В горле у купца пересохло, одежды тяжело висели на нем, все тело гудело от усталости. Мысль о том, чтобы смочить губы водой и прилечь, натянув на себя тавб, [Тавб – традиционная мужская долгополая рубаха с длинными рукавами у арабов.] хотя бы на пару часов (вполне достаточно, чтобы восстановить силы и продолжить путь домой в Масиаф) – была практически невыносимой.
Единственное, что стряхивало с него сонливость и избавляло от желания делать привал – это слухи о разбойниках, поджидающих купцов, чтобы перерезать тем глотки и забрать их товары. Этой шайкой управлял головорез Фахад, чья жестокость была сравнима только с жестокостью его сына, Байхаса.
Говорили, что Байхас подвешивал жертвы за ноги, разрезал их от горла до живота и оставлял медленно умирать, позволяя диким собакам драться за выпавшие кишки. Байхаса это зрелище очень веселило.
Мухлиса устраивало, что его кишки при нём, и он не собирался отдавать свое имущество разбойникам. В конце концов, жить в Масиафе тоже становилось всё сложнее. Жители деревни платили всё более высокие налоги – говорили, что затраты на охрану деревни росли. Мастер беспощадно требовал уплаты налогов и частенько посылал в деревню асассинов, которые силой собирали дань с людей. Тех, кто отказывался платить, избивали и выгоняли из деревни. Такие изгнанники отправлялись в другие города в надежде начать там новую жизнь. Если, конечно, им посчастливится не попасть на глаза разбойникам, для которых каменистая равнина, окружавшая Масиаф, давно стала домом, и которые становились смелее с каждым днем. Какое-то время асассины – или их былая слава – надежно хранили торговые пути от набегов. Но, как оказалось, недолго.
Поэтому, если бы Мухлис вернулся в деревню без гроша и был бы не в состоянии заплатить налоги, которые Аббас требовал с купцов и жителей деревни, его вместе с семьей – женой Алией и дочерью Надой – изгнали бы из деревни.
Подъезжая к колодцу, купец продолжал думать об этом, так и не решив – останавливаться ли на привал или нет.
Возле колодца под раскидистой смоковницей, дававшей прохладную тень и укрытие от палящего солнца, стояла лошадь. Она была не привязана, но одеяло на её спине давало понять, что её хозяин – путник, который остановился попить, набрать воды во флягу или, возможно, как и Мухлис, сделавший привал, чтобы прилечь и отдохнуть. И всё-таки, подъезжая к роднику, Мухлис нервничал. Его конь, чуя близость воды, одобрительно фыркнул и пошел рысью, поэтому купцу пришлось потянуть повод, сдерживая энтузиазм животного. У колодца лежал человек и спал, подтянув ноги к груди и укрывшись дорожным плащом. Голова его покоилась на мешке, лицо закрывал капюшон, а руки были скрещены на груди. Лица его почти не было видно, но, как и у Мухлиса, кожа у него была бронзовой от загара, покрытой морщинами и шрамами. Это был старик лет семидесяти-восьмидесяти. Удивленный Мухлис долго вглядывался в лицо спящего, когда тот неожиданно открыл глаза.
