«В этом заложен парадокс», — думал он, глядя на смелый взлет стен, которые с суши охраняли подступы к Городу, стоящему на мысе. В тот момент у него не было настроения рассматривать парадоксы. Он здесь. На пороге. То, что должно начаться, сейчас может начаться.
Залитый светом звезд и лун
Сей купол смотрит свысока
На сущность человека,
На гнев
И грязь его…
Плавт Бонос, распорядитель Сената, шел вместе с женой и незамужними дочерьми к маленькому элитному святилищу Великомучеников рядом с их домом, чтобы вознести господу предрассветные молитвы по случаю второй годовщины подавления восстания в Сарантии. Все его чувства и мысли были необычайно обострены для столь раннего часа.
Он вернулся домой незаметно, в прохладной темноте, смыл с себя аромат своего юного любовника — мальчик пользовался особенно душистой настойкой из трав — и переоделся как раз вовремя, чтобы встретиться с женщинами своего семейства в вестибюле до восхода солнца. Именно тогда, когда Бонос заметил веточки вечнозеленых растений в волосах каждой из трех женщин в честь Дайкании, он вдруг ясно вспомнил, что поступил точно так же (покинув другого мальчика) два года назад утром того дня, когда Город взорвался огнем и кровью.
Стоя в изысканно украшенном святилище, активно участвуя, как и следовало ожидать от человека с его положением, в переменном пении двух хоров, Бонос позволил мыслям убежать в прошлое, но вспоминал он не шелковистое, стройное тело возлюбленного, а кошмар Двухлетней давности.
Что бы ни говорили, что бы ни писали историки в будущем — или уже написали, — но Бонос там присутствовал — в Аттенинском дворце, в тронном зале вместе с императором, канцлером Гезием, со стратигом, с начальником канцелярии и всеми остальными. И он знал, кто именно произнес слова, которые обратили вспять волны событий двух дней, уже захлестнувшие ипподром и Великое святилище и докатившиеся до самых Бронзовых Врат Императорского квартала.
Фастин, начальник канцелярии, настойчиво предлагал императору уехать из Города, уплыть в море от потайной пристани, построенной ниже садов, идти через пролив в Деаполис или еще дальше, чтобы переждать хаос, захлестнувший столицу.
Они оказались запертыми внутри квартала со вчерашнего утра. Появление императора на ипподроме, где он должен был бросить платок в знак начала гонок в честь праздника Дайкании, вызвало не приветственные крики, а нарастающий яростный рев, а потом люди хлынули с трибун и столпились под катизмой, крича и жестикулируя. Они хотели получить голову Лисиппа Кализийца, главы налогового управления, и недвусмысленно заявляли об этом императору.
Городскую стражу на ипподроме, как обычно, послали разогнать толпу, но ее смяли и растерзали. После этого привычная жизнь закончилась.
— Победа! — крикнул кто-то, поднимая вверх отрубленную руку стражника, словно знамя. Бонос запомнил этот момент; иногда он ему даже снился. — Слава Синим и Зеленым!
Сторонники обеих партий вместе подхватили этот крик. Что неслыханно. И этот крик разрастался, пока не загремел по всему ипподрому. Людей убивали прямо под ложей императора. В тот момент сочли разумным, чтобы Валерий Второй и императрица ушли из катизмы через заднюю дверь и вернулись по закрытой, приподнятой галерее в Императорский квартал.
Первые убийства для черни всегда самые трудные. После люди словно переступают порог, и положение становится действительно опасным. Перехлестнув через стены ипподрома, кровь и огонь затопили город. Пожар бушевал весь день и всю страшную ночь, а тот день был вторым.
Леонт только что вернулся с окровавленным мечом из вылазки на разведку вместе с Авксилием, командиром Бдительных. Они доложили, что горят целые улицы и Великое святилище. Синие и Зеленые маршируют бок о бок в дыму и распевают песни, считая, что они поставили Сарантий на колени. Называют несколько кандидатов на место императора, тихо сказал стратиг.
— Кто-нибудь из них еще остался на ипподроме? — Валерий стоял рядом с троном и внимательно слушал. Его мягкое, гладковыбритое лицо и серые глаза выражали не отчаяние, а только напряженную сосредоточенность. «Его город горит, — подумал тогда Бонос, — а он выглядит, как ученый одной из древних школ, решающий задачу на вычисление объемов и площадей».
— По-видимому, да, господин. Один из сенаторов, Симеон. — Леонт, учтивый, как всегда, удержался от взгляда на Боноса. — Некоторые из лидеров факций отвели его в катизму и нарядили в пурпур, а вместо короны надели на голову нечто вроде диадемы. Я считаю, что это произошло помимо его воли. Толпа застала его у собственного дома и схватила.
— Он старый, перепуганный человек, — заметил Бонос. То были его первые слова, произнесенные в этой комнате. — Он не честолюбив. Его просто используют.
— Я знаю, — тихо ответил Валерий. Командир Бдительных Авксилий сказал:
— Они пытаются заставить выйти к ним Тертия Далейна. Ворвались в его дом, но прошел слух, что он уже покинул город.
Тут Валерий все же улыбнулся, но улыбка не достигла глаз.
— Конечно. Осторожный молодой человек.
— Или трус, трижды возвышенный повелитель, — произнес Авксилий. На лице командира Бдительных читались гнев и презрение.
— Возможно, он просто сохранил вам преданность, — мягко произнес Леонт, бросив взгляд на воина.
«Возможно, но маловероятно», — подумал про себя Бонос. Благочестивый стратиг, как известно, склонен трактовать поступки других людей в их пользу, как будто можно судить о других по собственным добродетелям.
Но самый младший сын убитого Флавия Далейна был предан императору не более, чем первому Валерию. У него должно быть честолюбие, но вряд ли он потянется за чашечкой с игральными костями в самом начале такой крупной игры. Из ближайшего загородного поместья Далейнов он сможет следить за настроением в Городе и вернуться очень быстро.
Бонос, и сам охваченный страхом, не решался поднять глаза и взглянуть на человека, сидящего рядом с ним: на Лисиппа Кализийца, квестора имперского налогового управления, который был причиной всего происходящего.
Главный налоговый чиновник Империи во время всей дискуссии молчал, его внушительное тело перетекало через края резной скамьи, на которой он сидел, грозя раздавить ее. Его лицо покрылось пятнами от напряжения и страха. Темные одежды тоже покрылись пятнами пота. Выразительные зеленые глаза тревожно перебегали от одного говорящего к следующему. Он должен был знать, что его публичная казнь — или даже решение вышвырнуть его в разъяренную толпу за Бронзовые врата — вполне возможный вариант на данный момент, хотя никто еще не высказал этого вслух. Это был бы не первый случай, когда чиновника по сбору налогов приносили в жертву народу.
