Элейна узнала восклицание Агустина. Двое других пробормотали что-то неразборчивое.
— Я не стану говорить о подобных вещах с иллюстратором, лишенным Дара! — воскликнул Гиаберто. — Я ни разу не читал в Фолио, чтобы Грихальва пытались осуществить такое чудовищное деяние.
— А существует вероятность, что была сделана копия “Первой Любовницы”?
— Портрет Сааведры Грихальва? — спросил Кабрал. — Я никогда не слышал о копии, хотя она могла быть выполнена до моего рождения. Но в Галиерре висит подлинник — тут не может быть никаких сомнений!
Она должна была спросить — ему ведь почти восемьдесят лет.
— А разве портрет не находился в хранилище? Элейне показалось, что она видит улыбку Кабрала.
— Да. Великая герцогиня Мечелла и я нашли его. Именно поэтому я уверен, что это подлинник.
— А вы помните, где стояла Сааведра? Он так долго не отвечал, что Элейне показалось, будто она слышит, как пылинки садятся на стол.
— За столом, так мне кажется. Она читала книгу. Меннина, я много лет не вспоминал о том дне. — Он горько рассмеялся. — Женщины замечают такие странные вещи. Великая герцогиня Мечелла считала, что Сааведра беременна. Вспомнить об этом через столько лет!
«За столом!»
— Тио, — прошептала Элейна, голос наконец вернулся к ней, — объясни мне, как могло получиться, что теперь Сааведра стоит возле двери? Ведь другого портрета не существует. Я нашла описание этой картины — там тоже сказано, что она стоит возле стола ночью.
— Ночью! — Как жутко слышать голос Кабрала и не видеть его лица. — Это было на рассвете. Я помню совершенно определенно.
Свеча только что погашена. Мечелла обратила внимание на то, как она мастерски написана… — Кабрал замолчал, а потом заговорил снова, но теперь в его удивленном голосе зазвучали нотки ужаса. — Я совершенно забыл об этом.
— Сарио верит, что Сааведра на портрете живая.
— Матра Дольча! — снова вскричал Гиаберто.
— Я не был в Галиерре с тех пор, как Челла стала слишком слаба, чтобы ходить туда со мной, — прошептал Кабрал.
Челла? С каких это пор простой иллюстратор может так называть Великую герцогиню!
— Мердитто! — выругался Гиаберто. — Элейна, мы должны доставить эту картину в ателиерро, чтобы Вьехос Фратос ее тщательно осмотрели.
— Как она пронесет такое огромное полотно через баррикады? — спросил Агустин.
— Посмотрим, может быть, дон Рохарио нам поможет, — ответил Кабрал. — Гиаберто прав. Эту картину необходимо тщательно изучить.
Его слова встревожили Элейну.
— Сарио заметит! Не забывайте, сейчас он распоряжается всеми в Палаесо.
Гиаберто фыркнул.
— Мы можем справиться с Сарио Грихальвой. Постарайся добыть для нас картину, а об остальном не беспокойся. Я приказываю, Элейна. Ты меня понимаешь?
— Да. — Это они не понимают. Им и в голову не приходит, насколько Сарио силен.
— На сегодня вполне достаточно, Агустин. Поговоришь с Элейной завтра.
— Да, но… — Агустину хотелось ясности.
— Пошли, — строго сказал Гиаберто. — Нам нужно обсудить, как ты смог все-это придумать, не посоветовавшись с Вьехос Фратос.
— Агустин? Агустин?
В ответ ни слова. Заклинание больше не действовало.
"Мы можем справиться с Сарио Грихальвой”.
Элейна в это не верила. Вьехос Фратос не представляют, как могуществен Сарио. Только она одна видела его мастерство в деле, понимала его гениальность. Элейна не хотела, чтобы они уничтожили Сарио, ведь он обладал всеми качествами, необходимыми великому художнику. А что, если Сааведра действительно живет внутри портрета? Если голос, который она слышала, принадлежал Сааведре: “Кто ты, сестра моя? Ты мне поможешь?” Только обладающий Даром иллюстратор в состоянии ее вызволить из плена картины — если, конечно, все это правда. Но ведь она сама слышала, как Сарио сказал, обращаясь к Сааведре на портрете, что не собирается освобождать ее.., пока.
Эйха! Этого просто не может быть.
Но ради изображенной на портрете женщины Элейна обязана поверить в невозможное. Каким-то образом она должна, без ведома Сарио, доставить “Первую Любовницу” в Палаесо Грихальва.
Первая ассамблея Временного Парламента продолжалась уже пятнадцать дней. Рохарио произнес речь, которую записали в протокол под заголовком: “Не следует действовать необдуманно”. Его выступление помогло убедить ассамблею, что лучше вести переговоры, чем сражаться.
— Мы не варвары. Мы не станем убивать детей во имя свободы. — Или что-нибудь в таком же роде:
— Великий герцог ответит насилием на насилие; И это будет означать смерть для обеих сторон…
— За свободу можно заплатить и больше! — закричал Руис, выражавший теперь интересы самых агрессивных молодых людей.
Рохарио уже не испытывал робости, когда ему приходилось выступать перед большим скоплением народа. У него оказался настоящий талант.
— Есть ли у вас, как у меня, юная сестра, маэссо? — парировал Рохарио. — Может быть, вы захотите поставить ее в передние ряды атакующих? Если уж придется сражаться, я предлагаю написать свод законов, определяющих поведение Парламента до того, как начнется война, чтобы каждый знал заранее, чего он хочет добиться, — иначе нам грозят новые схватки. Таким образом, вы сможете убедить в своей правоте те семьи, которые боятся потерять нажитое многими поколениями в результате неуправляемых действий разбушевавшейся толпы.
Его речь положила начало целой серии выступлений разных ораторов. Однако не вызывало сомнений, что именно Рохарио убедил представителей наиболее богатых семей Мейа-Суэрты агитировать за мирные переговоры.
Через двадцать дней после Пенитенссии было заключено перемирие. Теперь шли переговоры о том, какие положения должны быть включены в документ, который сделает законным возрождение Парламента, — с согласия Великого герцога или без такового.
Прошла Сперранссиа. Молодые кавалеры не выходили на улицы, чтобы петь серенады и получать в награду поцелуи. На многих авенидос по-прежнему стояли баррикады. Рынки оставались открытыми, но выезд и въезд в город были запрещены. Все повозки на территории Палассо тщательно обыскивали. Великий герцог Ренайо медлил. Более того, он ни разу не появился публично после того, как Рохарио говорил с ним от имени либертистов. Кое-кто предполагал, что он рассчитывает на поддержку екклезии, — и в самом деле представители Премиа Санкты и Премио Санкто каждый день участвовали в собраниях гильдий Временного Парламента.
Рохарио не понимал, почему его отец не предпринимает решительных действий. Ренайо никогда не отличался особым терпением, хотя в практичности ему отказать было нельзя. Из-за беспорядков в Мейа-Суэрте он не мог послать войска, которые посадили бы на трон Гхийаса принцессу Аласаис и одного из его сыновей. В то же время он не хотел рисковать здесь, когда в соседних государствах многое было поставлено на карту.
